Раскольникова.

У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился

к Замётову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах; вот-вот сорвётся; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!

— А что если это я старуху и Лизавету убил? — проговорил он вдруг и опомнился.

Замётов дико поглядел на него и побледнел, как скатерть. Лицо его искривилось улыбкою.

— Да разве это возможно? — проговорил он едва слышно.

Раскольников злобно взглянул на него.

— Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?»

Поразив своего собеседника этой ужасною шуткою, через минуту он «вышел, весь дрожа от какого-то истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый».

Но эти истерические припадки нетерпения и страха только всё более выдавали тайну Раскольникова тому беспощадному глазу, который следил, не отступая, за малейшим его шагом.

В романе выведен специалист и виртуоз следственных дел Порфирий Петрович, который с наслаждением артиста и с систематичностью учёного психолога погружается в интересные казусы преступлений. Автор сильно шаржировал этот характер и сообщил ему складку некоторой мелодраматической выдумки; он уж слишком пространно и глубокомысленно рассуждает и относится к своим «пациентам», слишком не похоже на то, как это бывает в житейской действительности. Его немного жестокая игра с заподозренным преступником, напоминающая игру кошки с мышью, кажется иногда малоестественной и почти всегда ненужною.

Тем не менее его разговоры, взгляды, самый вид его производят на Раскольникова такое же подавляющее влияние, какое леденящий взгляд боа и его разинутая пасть производят на трепещущего перед ним кролика. Фигура Порфирия Петровича имеет нечто общее с Жавером, известным героем в «Les miserables»^[1], этим безжалостным, вечно молчащим, но насквозь всё видящим, всюду неудержимо проникающим сыщиком… Если сыщик Виктора Гюго гораздо бесчеловечнее и суровее по натуре, чем герой Достоевского, то тем не менее они похожи друг на друга по своей роли преследователя, неумолимого, как рок…

Раскольников, как ни бьётся, пасует наконец перед страшным врагом, который так ласково говорит с ним и так уверенно смотрит в его душу, словно он сам сидел в ней. Его систематическое самоуверенное преследование, его откровенные разъяснения Раскольникову всех подробностей той западни, в которую он ловит его и в которую непременно и очень скоро его поймает, окончательно подрезывают Раскольникова и больше всего побуждают его предпочесть, наконец, скорый решительный конец этой безжалостной медленной травле, исход которой всё равно неизбежен, всё равно заранее известен…

Вот, например, отрывок из одной беседы этого оригинального охотника с своею намеченною жертвою:

«— …А то вот ещё: убил да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит; нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!..

Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уже неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто пронзённый.

— Так… кто же… убил?.. — спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом.

Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлён вопросом.

— Как кто убил? — переговорил он, точно не веря ушам своим: — да вы убили, Родион Романыч. Вы и убили-с… — прибавил он почти шёпотом, совершенно убеждённым голосом».

Впрочем, не один этот ужас неизвестности и зависимости томил Раскольникова.

Его убивало ещё, может быть, сильнее сознание своего полного внутреннего разобщения с людьми. Он словно осязал теперь ту бездну, которая вдруг отодвинула от него его семью, его друзей, весь прежний, весь обыкновенный мир.

Мать и сестра, которых он очень любил, ради блага которых отчасти было задумано преступление, ничего не зная, являются к нему в Петербург.

«Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мёртвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли».

В другой раз он беседует с ними у себя в комнате.

«— Полноте, маменька, — с смущением пробормотал он, не глядя на неё, и сжал её руку. — Успеем наговориться!

Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мёртвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придётся ему успеть наговориться, но уже ни об чём больше, никогда и ни с кем нельзя ему теперь говорить».

Это сознание своего внутреннего одиночества не оставляло его, однако, одного с самим собою.

Он «хотя и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один…». «Чем уединённее было место, тем сильнее он сознавал как будто чьё-то близкое и тревожное присутствие».

— Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий… — мучился он.

И наконец, под гнётом этих неуловимых душевных мук, он сознался…

Повторяем, трудно написать более мастерскую и верную картину психии преступника. Такие картины прибавляют новый бесценный и оригинальный материал к познаниям человеческого духа в самых таинственных его глубинах.

Писатель, который способен дать такой важный вклад в сокровищницы литературы, во всяком случае заслуживает серьёзного сочувствия и серьёзной оценки, но тем менее поводов обходить молчанием и другие стороны его таланта.

В «Преступлении и наказании» вообще есть много самобытных и выразительных типов. Чета Мармеладовых, Порфирий Петрович, Свидригайлов — всё это отличается оригинальностью и силою замысла, хотя и не всё разработано удовлетворительно.

Мармеладов, пьянчужка-чиновник, обратившийся в нищего, в кабацкого оратора, утерявший образ человеческий до того, что согласился продать на жертву публичному разврату родную дочь, — представлен автором в потрясающих чертах. Он ищет утешения и как бы возмездия за своё нищенство, за свои домашние горести и унижения в витийстве среди пьяных посетителей харчевни…

Он несёт на суд и насмешки этой грязной публики все тайны своей семьи и своей судьбы. Он рассказывает им, при общем хихиканье, как «единородная дочь моя по жёлтому билету пошла», как несправедлива к нему его Катерина Ивановна, какой он