по-старому, — неловко, покраснев, произнес Учар.

Шыранкай, по-русски — смышленая, была та самая девушка, про которую говорила Учару мать. Его названая, присуженная ему сговором. Родители даже, кажется, уже отдали часть калыма, так они были уверены, что родство их состоится.

Учар и Шыранкай в детстве всегда бегали вместе, а потом Учар ушел на тот берег и после этого стал избегать Шыранкай. И лишь когда изредка Учар возвращался домой, его родители тотчас же начинали собираться в гости к родителям девушки и сына непременно тащили с собой. Пока родители пили чай и разговаривали обо всем на свете, Учар с Шыранкай сидели молча с пламенеющими лицами, боясь взглянуть друг на друга. Они знали про сговор, стыдились и на игрищах, чтобы избежать насмешек сверстников, старались держаться подальше один от другого.

Вот такие были у них отношения. Но этой весной Учар как-то шел к своей лошади, чтобы отвести ее на богатое травой место, и ему навстречу попалась Шыранкай. Она не свернула, как обычно, в сторону, подошла к парню, смело посмотрела ему в глаза, сунула в руки что-то невесомое, мягкое и пошла себе дальше, не сказав ни единого слова.

То, что она подала ему, был кисет. Весь расшитый цветными нитками, изукрашенный тоненькими кожаными ремешками.

Хорошо ему стало, приятно. Он еще никогда не получал подарков от девушек, а Салкын, так тот уже не только кисет получал, а и платочек. Вот какая она оказалась, Шыранкай: для него, Учара, старалась, вышивала вечерами тайком, думала о нем и все время носила подарок с собой, чтобы отдать при встрече… Но ведь она знала, что Учар не курит. Может, для кого другого вышивала, а отдала ему? Нет, не должно так быть. Ему она готовила кисет, никому другому, и как сладко это сознавать.

После этого Учар стал искать встречи с Шыранкай, а она почему-то наоборот — избегала его.

А сейчас вот она, Шыранкай, совсем рядом, и она нисколько не стыдится Учара. Перед Салкыном не чувствует неловкости. Так крепко взяла под руку — не вырвешься. Хорошая выросла девушка, работящая, мастерица-рукодельница. Многие просят ее пошить шапки из лисьих лапок, шапки у нее получаются — загляденье, ни с какими другими их не спутаешь. А какая сама Шыранкай красивая! Вот идет она легко и сильно, как молодая маралуха, и густые ее черные волосы трепещут на ветру, развеваются. Пахнет от нее свежим травяным соком, видно, полола огород. Очень она выросла за эту весну, почти догнала Учара, стала ладная, гибкая. Глаз от нее не отвести. Любой парень сватов пошлет. И родители ее считаются хорошими людьми, достойные и с достатком. Уж они-то не отступятся от своих слов и родителям Учара верят — нерушим закон предков. И вправду, что делать? Как быть? Ведь и Федосья красива. Он, Учар, без нее совсем не может.

— Э-э, оказывается, к нам Учар пожаловал! — обрадовались парни и девушки, окружая его.

— Ну, отец, как поступит наш сын? — спросила старуха, когда Учар вышел из юрты. — Послушается ли он нас? Тебе, как отцу, надо бы построже с ним поговорить. А то и приказать. Слышал, как он нам ответил? «Подумаю, отец. Посмотрю, мать». Что это за разговор? Разве можно так отвечать родителям? — Она взяла шкуру ягненка и принялась ее мять. Не могла она ни минуты усидеть без работы, потому что работа всегда успокаивала ее. А старик, тот сидел без движения, будто дремал, никакое занятие ему на ум не шло.

— Да не молчи ты, — вспылила старуха. — Скажи хоть слово. Вся душа изболелась, а он словно воды в рот набрал.

Старик вздохнул.

— Слишком много времени прошло с тех пор, как мы отправили нашего сына на тот берег. Почти тринадцать лет. Привык он там, тяжело ему будет возвращаться. Разве родная кровь потянет назад, разве нас, стариков, пожалеет. Видно, Каллистрат и Аграфена тоже стали для него родными. А тот берег Катуни считает второй родиной… Посмотрим. Время покажет. Давно надо было взять его оттуда, а мы все чего-то ждали. Вот и дождались.

Старик вдруг начал подниматься.

— Ты куда? — спросила старуха.

— Пойду к Каракою. Хоть в разговоре душу отведу. Сколько мне в юрте сидеть?

— Ну ступай. Только к Катуни не ходи. Боюсь я за тебя. Ты успокойся, смягчи свое сердце. Ведь у нас еще дети есть, надо о них думать. А случится что с тобой — как я их воспитаю одна-то?

— Знаю. Зачем ты мне это говоришь, как неразумному?

Старик Курендай вышел на улицу, осмотрелся. Темнота еще не загустела. Лошадь Учара смутно белела на холме. Значит, Учар где-то недалеко, скорее всего — на игрищах. Пускай побудет со сверстниками, молод он еще, зелен, печаль стариков ему еще не понятна.

А тундук в юрте Каракоя светится, как красный глаз. Большой огонь развели, и он будет гореть всю ночь — в юрте остановился известный на всю округу картежник Туе.

Миновав юрту Каракоя, старик Курендай направился к Катуни. Он медленно вошел в темный приречный лес — арал, густо заросший лиственницами, березами, елями, ольхою и непролазными дебрями тальника — спутника любой великой или малой реки.

— Дитя мое… Сын мой любимый… — шептал старик и, чтобы не запнуться о камень или вздыбившееся из земли корневище, продвигался осторожно, как слепой, ощупывая землю ногами. Он и лицо прикрыл рукой, чтобы сучья не попали в глаза. — Дитя мое, зачем ты принес нам так много беды? Я же уговаривал тебя не рыбачить в ту ночь. Кто же это в безлунную ночь рыбачит, когда всякая нечисть выходит на волю? Но разве вы, взрослые дети, послушаете отца? Думаете, раз сила появилась, так и ума в достатке. Путаете силу с умом. А теперь что? Тебе-то легко… Ты ничего не знаешь, ни о чем не думаешь. А мне, живому отцу, — вечная боль, мука до самой смерти. И зачем ты, дитя мое, так подрубил отца на старости лет? Зачем влил в его слабую грудь ядовитую свинцовую тяжесть? Ведь я тобой жил. Ой, ой, больно мне, больно… Только начал жить, только стал мужчиною.… Едва на детишек своих успел взглянуть…

Все же старик поскользнулся на плоском камне, сильно ударился головой о соседний валун, но не стал ощупывать ушибленное место и подниматься не спешил, лежал на сыром песке. Заговорил протяжно, жалобно:

— Кто мне сено будет косить? Ай, ай, помалу бери, помалу. А то чуть не целую копну. Так недолго пуп себе надорвать. На кого я так ворчать буду? Чьей силой я буду любоваться? «Отец, я архара завалил. Помогите снять с тороки». Кто меня еще так обманет, заставит подняться среди ночи? Для кого ружье буду делать? Пули, порох заготовлять для кого? А для кого седло и узду узором чеканить? А ножик, который недавно отковал, выточил — кому я его отдам? Скажешь, Учару? Не дам Учару. Ему Каллистрат сделает…

Старик приподнялся и на локтях подполз к воде, и ледяная волна