заточенных. И потому всякая смерть мучительно говорит Одоевскому, что и сам он мертв. Вся природа лежит перед ним как «обширная гробница», а поля и горы – это «цепь развалин». Он объят темнотою, и свою сильную, местами прекрасную поэму о князе Васильке он сложил едва ли не потому, что в Васильке ослепленном нашел созвучие собственной темноте и тишине. Обоим им русская судьба посулила и послала «черный путь». И поэт у дверей тюрьмы, как Васильке перед ослеплением, мог бы с тоской разлуки взглянуть на утреннюю зарю, «ясную предшественницу дня», невесту дня. Так хорошо описывает Одоевский солнце и прощание с ним:

Надо наглядеться на мир, прежде чем уйти из него. Ослепленного Василька повели в душную и мрачную темницу. Но что большего, что худшего даст темница тому, кто темен?

Василько – Одоевский, поэт нравственно ослепленный, лелеял в душе все образы прошлого, старался их сохранить, жил воспоминаниями, звездами своего прежнего неба, которое теперь над ним померкло, и звезды потухли и упали с высоты могильными камнями: обычные метеоры человечества!.. «Грубый камень – обычный кров немых могил». «Что шаг – то гроб, на жизнь – ответной жизни нет»: в жизни каждого должны быть две жизни, и горе одинокому, одноживущему!.. Сам Одоевский не мог жить один, были ему нужны другие, был нужен друг, и хотя, повинуясь силе времени, тускнели, гасли, стирались в его сердце иные образы прошлого, но то, что сохранилось, например отец, Грибоедов, Веневитинов, было обвеяно у него лаской и элегической теплотою. Певец другого, друга, он до Некрасова воспел «русскую женщину» (даже и русской не была она по происхождению) – ту девушку, которая совершила «далекий путь» в Сибирь, вослед декабристу Ивашеву, и там сделалась его женой, прилетела к нему, как «птичка домовитая». Друзья желанны были Одоевскому, как оазисы в жизненной пустыне, в этом «зное пылающей могилы», и другу Янушкевичу, разделившему с ним ветку с могилы Лауры, единственную память юга, перенесенную на север, посвятил он нежное благодарственное стихотворение, которое кончается такою печальной и прекрасной нотой:

Слилась, как нежный поцелуй.

В пустынной вечности своего заточения он утешает себя, как мы уже видели, поэзией; он молится на нее, «Божий глагол», и выражает глубокую идею, что поэт

Мир тесен для Бога, стих – для поэта, и тем не менее Бог и поэт вмещают в свои произведения дух и вечность. В том и состоит задача поэзии, чтобы в конечном выразить бесконечное; в этом – замысел творца и Творца.

В элегической поэзии Одоевского есть и звуки бурные, сладострастные. Он в отрывке «Чалма» поет одалиску и не пускает ее от себя («я шербет не допил твой»), и одалиска жалеет его, христианина, – жалеет потому, что, когда он умрет, его бесплотный дух взлетит «на пустые небеса»:

Нет царства небесного, и пусты небеса без гурии. Но конечно, это лишь эпизод в творчестве Одоевского; а по сути своей оно имеет такой же благостный и религиозный характер («манит, как жизни цель, отрадный Спасов крест»), какой отличает и поэзию его соузника Рылеева.

Как у последнего, в стихотворениях Одоевского есть много патриотизма и даже панславизма, который ему, поэту, грезился в виде хоровода славянских дев (так ненормально, что славянские девушки поют розно, поют не в голос единый несходные песни); и странно вспоминать, что мятежником написаны все эти стихи, посвященные «солнышку-царю» или «торжеству брака Грузии с русским царством», над которым властвует «железная рука», или звучная, мажорная ода «на приезд в Сибирь наследника цесаревича», которого такими словами приветствует наш простивший и покаявшийся поэт:

Декабрист поет хвалу достойному первенцу Николая! Декабрист говорит, что еще «не совершен возвышенный урок самодержавия»! Впрочем, здесь, среди другого скрывается и присущая многим декабристам романтика царя и власти. Кроме того, если он и говорит про сибиряков и себя:

то это была длань будущего Освободителя, и молил его Одоевский о том, чтобы он извел в свет великий «сидящих в узах темноты», той самой темноты, которая, в ее противоположении огню и свету, была душой и мукой всей ею «страдательной поэзии». Самые выражения об огне и его погасании у него обычны. Даже небо, в оригинальном образе, было для него не что иное, как потухший океан, а луна-золотой челнок, кормилом которого управляет ангел светлых звезд. Потухшее и мертвое тяготело над ним, певцом Василька; в своей «долгой скорбной тьме» простирал он руки к родной липе, «зеленому морю родных полей и рощей, и холмов», но была ему заказана родина, и, хотя он умер на юге, где «гнездо из роз себе природа вьет», солнце, как он и ожидал, там его души не отогрело. Словно предчувствуя собственную смертельную болезнь, он писал о какой-то страдалице младой, что недуг напряг ее жилы, нежные, как струны, ударил по ним, и в ответ она, тоскующий человеческий инструмент, вся звучит и страхом, и страданьем:

Не только недуг, но и вся жизнь ударяла по чутким струнам его души – и вот извлекла из нее стихотворения, в которых живут и страх, и страданье, и неисцелимая печаль.

Певец ослепленного