Василька, которому из света сделали темницу, он кончил рано элегию своей судьбы и своей поэзии. Он верил «в жизнь иную»; может быть, он и обрел ее. А здешняя жизнь могла только создать прекрасную декорацию для его вечного покоя, – ту, которую воспел Лермонтов:

Но только в одном не прав Лермонтов: будто дела Одоевского, и мнения, и думы – все исчезло без следов, как легкий пар вечерних облаков. Нет, следы остались, и хотя море Черное шумит не умолкая, но сквозь этот шум и сквозь тревожный шум истории из «могилы неизвестной» поэта все же слышатся тихие песни и тихие пени на русскую судьбу.