действительно имеет вполне определенные точки соприкосновения с прозой обоих этих мастеров, но ведь для серьезного писателя стилистика — не самоцель, вся суть в содержании, которое ею выражено.

А содержание, открывающееся в рассказах Карвера, — это драмы непонимания, отчуждения, одиночества, распада связей, тоски, бесцельности повседневной и на вид сравнительно сносной жизни. В известной мере, разумеется, это вечные человеческие драмы, однако американская реальность самого последнего времени придала им особый колорит, особое наполнение, и вряд ли мы постигнем суть происходящего, не обращая внимания на социальный фон, пусть он не воспроизводится Карвером в подробностях. Решает, впрочем, не обилие штрихов, а их точность, когда фраза, оброненная почти мимоходом, способна воссоздать всю атмосферу, в какой, давно перестав замечать ее подавляющее бездушие, привычно существуют герои, всю систему их ценностей, не выдерживающую первого же серьезного испытания на прочность.

Вероятно, ключевое карверовское слово, которое часто мелькает и в интервью писателя, — эрозия. Это известного рода духовный процесс, в наши дни охвативший американское общество и принявший характер многообразный, а нередко непредсказуемый: распадающиеся семьи, превратившиеся в пустую формальность людские контакты, усталость от бестревожных будней, анемия чувств, депрессия, наступающая без всякого внешнего повода и не преодолеваемая никакими усилиями внести хоть какое-то разнообразие в вяло текущую повседневность, — все то, о чем Карвер рассказывает, создавая ситуации трагикомические, а порой достаточно жестокие, но избегая резких обличений и стараясь прежде всего понять логику поступков своих персонажей, их строй переживаний, их душевный разлад.

Тут можно было бы немало сказать и об эрозии традиционных американских идеалов, и о вакууме надежд. Есть писатели, которые всего этого коснулись непосредственно, — напомним хотя бы о такой книге, как «Кролик разбогател» Апдайка. Если Карвер избегает подобных выводов даже в последнем по времени и наиболее значительном сборнике рассказов «Собор» (1983), не нужно в этом видеть ни уклончивости, ни творческой слабости. Просто у него другой тип дарования, другая литературная ориентация да и сфера изображения. Ему интересен рядовой человек, тот, кого не запишешь в обыватели со всеми одиозными оттенками, которые несет в себе это понятие. Он поэт сегодняшней «одноэтажной Америки», когда-то с блеском описанной Ильфом и Петровым, а теперь, полстолетия спустя, щедро предоставляющей столь внимательному наблюдателю, как Карвер, множество сюжетов, расцвеченных тонами эксцентричными, прихотливыми, печальными, хотя центром повествования неизменно остается та духовная эрозия, которая опознана в его книгах как болезнь времени.

Это большая, можно сказать, неисчерпаемая тема, тем более для писателя, так глубоко усвоившего и своеобразно воплотившего один из коренных принципов Чехова, который считал, что в прозе сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать. Гротескные заглавия двух первых книг Карвера, разумеется, не произвольны: элемент гротеска, резкого отстранения есть и в этих рассказах, по первому ощущению, подчиненных требованиям достоверности картины, и обычно он возникает как эффектная развязка в общем-то достаточно обыденного события. В «Соборе» этот элемент даже усилен, но, с другой стороны, как раз в этой книге выявилась вся близость Карвера поэтике, которая так хорошо нам знакома по «Черному монаху», «Скрипке Ротшильда» и другим чеховским шедеврам. Картины будничности и здесь остались такими же выразительными, как в сборниках, принесших Карверу репутацию одного из наиболее значительных американских прозаиков нового поколения. Но появилась и уверенно зазвучала тема поисков чего-то истинно человечного, дала себя почувствовать жажда прочной духовной опоры, становящаяся властной и неутолимой, когда способность терпеть, которой никак не обделены персонажи Карвера, иссякает и люди вплотную подходят к черте, означающей конец прежнего существования — или же банкротство, оказывающееся непоправимым.

Вскоре после выхода «Собора» Карвер дал большое интервью, каких обычно удостаивают в США лишь писателей самого первого ряда. Среди многих вопросов заключительный был, пожалуй, самым интересным: «Питаете ли вы надежду, что ваши рассказы окажут на читателей реальное воздействие, заставят их в чем-то изменить ход собственной жизни?» Карвер без колебаний ответил отрицательно; он считает, что искусству это не по силам, не признает, что художник, как некогда мечталось Шелли, способен сделаться «неофициальным законодателем для человечества».

Но вот что он сказал в самом конце: «Хорошая литература — это способ донести истину о каком-то мире до тех, кто его не знает. По-моему, эта цель сама по себе высока и благородна… Литературе, наверное, не стоит взваливать на себя обязанности что-то изменять. Однако она должна быть для того, чтобы мы, ее создающие, испытали все наши муки и весь восторг, а наши читатели переживали особое наслаждение, убеждаясь, что вещь сделана на совесть, что это не однодневка, что в ней есть красота. Что она вроде костра, пусть заливаемого дождем, пусть еле мерцающего, но все равно не гаснущего, — ведь так уж устроен мир, что необходимы искры, разлетающиеся от этого огня».

Думается, не угаснут искры и того костра, который зажег Реймонд Карвер.

А. Зверев

Лихорадка

Карлайл оказался в беде. Ему было трудно все лето, начиная с июня, когда от него ушла жена. Но приходящая няня понадобилась ему лишь недавно, когда до начала занятий в средней школе, где он преподавал, оставалось несколько дней. До этого обязанности няни выполнял он сам. Не отходил от детей ни днем, ни ночью. Их мать, как он им объяснил, отправилась в длительное путешествие.

Первой няней, которую он взял, оказалась толстая девица девятнадцати лет по имени Дебби; она сказала, что выросла в большой семье и малыши ее любят. Дебби назвала несколько фамилий людей, которые могли бы дать ей рекомендацию, и записала их адреса карандашом в блокноте. Карлайл взял листок, сложил его и сунул в карман рубашки. Сказал, что завтра ему надо в школу, поэтому пусть она утром и приходит. Она сказала; «Ладно».

Он понимал, что жизнь его вступает в новую фазу. Айлин ушла, когда он еще проставлял ученикам годовые отметки. Объявила, что уезжает в Южную Калифорнию, где начнет новую жизнь. Она уехала с Ричардом Хоупсом, коллегой Карлайла по школе. Этот Хоупс преподавал драматическое искусство, а заодно вел занятия по стеклодувному делу; судя по