всему, отметки ученикам он выставил заранее, быстренько собрал вещички и вместе с Айлин покинул город. Теперь, когда мучительно трудное лето осталось позади и наступал новый учебный год, Карлайл понял наконец, что без приходящей няни ему не обойтись.

Первые его попытки успеха не принесли, и когда он уже почти потерял надежду, ему подвернулась эта Дебби.

Поначалу Карлайл радовался, что она согласилась у него работать. Он вверил ей и дом, и детей, точно это была его родственница. Так что винить ему, кроме себя и собственного легкомыслия, было некого, когда несколько дней спустя он приехал из школы раньше обычного и обнаружил перед домом чей-то автомобиль. С зеркала заднего вида свисала пара побрякушек. В палисаднике, к своему изумлению, Карлайл обнаружил собственных детей — чумазых, в запачканной одежде; они играли с большой собакой, которой ничего не стоило откусить ребенку руку. Его сынишка Кейт икал и имел заплаканный вид. Дочь Сара, увидев вылезавшего из машины отца, тоже захныкала. Оба сидели на траве, а собака лизала им руки и лица. Когда Карлайл подошел к детям, пес зарычал, но все же немного отступил. Карлайл взял Кейта и Сару под мышки и понес к парадной двери. В доме орал проигрыватель — от его рева дрожали стекла.

Трое молодых парней, сидевших в гостиной у кофейного столика, разом вскочили на ноги. На столике стояли бутылки с пивом, в пепельнице дымились недокуренные сигареты. С пластинки со стереозаписью кричал Род Стьюарт. На диване, рядом с четвертым парнем, сидела, поджав под себя ноги, толстуха Дебби. Она молча уставилась на вошедшего Карлайла, будто не веря своим глазам. Кофточка на ней была расстегнута, пальцы рук сжимали сигарету. Табачный дым и музыка заполнили все пространство гостиной. Толстуха и ее дружок поспешно поднялись с дивана.

— Подождите, мистер Карлайл, я все объясню, — сказала Дебби.

— Нечего тут объяснять, — отрезал Карлайл. — Проваливайте ко всем чертям. Все. Пока я сам вас не вышвырнул. — Он крепче прижал к себе детей.

— Вы должны мне за четыре дня, — сказала толстуха, стараясь застегнуть на себе кофточку. Пока она теребила пуговицы, с сигареты, по-прежнему торчавшей у нее между пальцами, сыпался пепел. — Сегодняшний день не в счет. За сегодня вы мне не должны. Мистер Карлайл, все не так, как вам могло показаться. Они просто заехали послушать вот эту пластинку.

— Не надо ничего объяснять, Дебби, — сказал он и опустил детей на ковер. Но они продолжали жаться к нему, разглядывая чужих людей.

Дебби смотрела на них с удивлением, точно впервые увидела, и медленно качала головой.

— Вон отсюда, черт вас возьми! Сию же минуту! Ну? Все! Вон!

Он подошел к парадной двери и отворил ее. Парни двигались нарочито медленно. Не спеша собрали бутылки с пивом и вразвалку зашагали к выходу. Пластинка с записью Рода Стьюарта все еще играла. Один из парней сказал:

— Это моя пластинка.

— Бери. — Карлайл сделал шаг в сторону парня и остановился.

— Только без рук, ладно? — сказал тот. — Без рук. — Он подошел к проигрывателю, поднял звукосниматель и снял пластинку. Диск продолжал крутиться.

У Карлайла дрожали руки.

— Если вы сейчас же не уберете с дороги машину, я вызову полицию. — От гнева его мутило и даже голова кружилась. Перед глазами плыли круги.

— Слышь, дядя, мы уходим, понятно? — сказал тот парень. — Уходим.

Гуськом они прошли мимо него к выходу. На улице девица споткнулась, потом, пошатываясь, пошла к машине. Карлайл видел, как она остановилась и закрыла лицо руками. Один из парней подтолкнул ее сзади и назвал по имени. Она отняла руки от лица и забралась на заднее сиденье.

— Сейчас папа переоденет вас в чистое, — сказал Карлайл детям. Он старался говорить спокойно. — Только сначала помоемся. А потом пойдем есть пиццу. Как вы насчет пиццы?

— А где Дебби? — спросила Сара.

— Ушла.

Вечером, уложив детей спать, Карлайл позвонил своей приятельнице Кэрол, с которой вместе работал в школе, и рассказал, что приключилось с няней:

— Прихожу домой, а дети в палисаднике с собакой. Громадный пес, с волка ростом. А няня — в доме, с компанией каких-то балбесов. Пластинку Рода Стьюарта пробуют, во весь мах пустили, а дети на улице, играют с чужой собакой. — Говоря эти слова, Карлайл зажал виски пальцами свободной руки.

— О господи, — сказала Кэрол. — Миленький, мне так тебя жалко. — Ее голос звучал неясно. Карлайл представил ее у телефона. Она имела привычку держать трубку во время разговора не у рта, а у подбородка. Он уже не раз замечал за ней. Привычка Кэрол вызывала у него глухое раздражение.

Кэрол спросила, не приехать ли ей сейчас к нему. Она готова приехать. Да, да, она приедет. Вызовет няню и приедет. Она хочет приехать, и нечего ему стесняться участия близкого человека…

Кэрол работала секретарем у директора школы, где Карлайл преподавал изобразительное искусство. С мужем она развелась, осталась с ребенком — десятилетним неврастеником, которому отец дал имя Додж — в честь своего автомобиля.

— Не надо, справлюсь, — сказал Карлайл. — Но все равно спасибо. Спасибо, Кэрол. Дети, правда, уже легли, но сегодня мне как-то не совсем удобно принимать гостей.

Она не настаивала.

— Миленький, мне жаль, что так нескладно у тебя получилось. Но я понимаю, тебе хочется сегодня побыть одному. С этим тоже надо считаться. Увидимся завтра в школе.

Она не вешала трубку, ожидая, что он скажет еще что-нибудь.

— Надо же, вторая няня за неделю, — сказал он. — С ума сойти можно.

— Голубчик мой, не падай духом. Что-нибудь придумаем. В ближайший выходной я помогу тебе подыскать человека. Все будет хорошо, вот увидишь.

— Еще раз спасибо. Спасибо за готовность помочь. Знаешь, такие люди, как ты, большая редкость.

— Спокойной ночи, Карлайл.

Когда Кэрол повесила трубку, он с сожалением подумал, что сказал ей совсем не те слова, какие следовало. Никогда в жизни он не разговаривал так, как сейчас. Их отношения не были любовными, он не стал бы так их называть, но она ему нравилась. Она понимала, что ему сейчас трудно, и ничего не требовала.

Весь первый месяц после отъезда Айлин в Калифорнию Карлайл практически не отходил от детей, во всяком случае пока они бодрствовали. Повлияло ли на него потрясение, вызванное изменой жены, но оставлять детей одних он решительно не хотел. Женщины его тогда не интересовали, и он полагал, что вряд ли когда-нибудь снова заинтересуют. Ему казалось, что он носит по кому-то траур. И дни, и ночи проводил с детьми. Еду готовил ради них — у самого аппетита не было. Стирал и гладил их одежду, возил их за город, где они рвали цветы и ели сандвичи, завернутые