- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (161) »
глубине дома потрескивала штукатурка: печи остывали за полночь. Мрачно гудело в трубе. «Хоть бы паклей какой заткнуть — воет, как на погибель». Тьма, заполнившая дом, была твердой — колуном коли, не расколешь. Только высоко под потолком рдел кусочек меди. Какой тайной стежкой проник сюда луч и зажег люстру?
Репнин пошел медленнее — рука стала чуткой: стеклянный колпак настольной лампы, рубчатая обивка кресла, стакан на столе (в нем плеснулась вода), пресс-папье, ребристое покрытие секретера, дверная ручка. Он открыл дверь — посреди столовой с керосиновой лампой в руках стояла Егоровна.
Репнин взял лампу. Они шагнули в прихожую.
— Что так на дворе бело? — взглянул он в оконный проем над головой.
— Снег выпал.
— Отпирай.
— Так просто, не спросимши? — Она приподнялась на цыпочках. — Кто там… кто?
В ответ неистово и слепо загудели кулаки.
— Да открывай ты, старая! — шумно дохнул Репнин, дохнул так, что слабое сердечко пламени вздрогнуло и погасло. — Держи лампу, я отопру.
— Не торопи, батюшка. Помирать в потемках страсть неохота.
— На свету помирают праведники, — засмеялся Репнин. — А нам с тобой потемки уготованы. Помолчи уж.
— А чего молчать-то? На немых и слепых воду возят.
Репнин распахнул дверь. Так и есть: белым-бело. Всмотрелся — у самого крыльца автомобиль, подле трое матросов с винтовками и, кажется, морской офицер: черная шинель, матово поблескивает козырек форменной фуражки, белые виски, ярко-белые, как свежевыпавший снег.
— Репнин? — Человек не поднял, а взвел темные глаза, да, они у него наверняка темные, как шинель, как бушлаты матросов, как бескозырки.
— Чем могу служить?
Офицер поднес к козырьку слабо согнутые пальцы и тотчас отнял.
— Кокорев. Именем революции!.. На сборы двадцать минут.
Репнин тревожно помедлил.
— Что так нещедро? За двадцать не управлюсь.
— Поторопитесь!
— Благодарю за доброту. Прошу вас… — Репнин указал взглядом на открытую дверь. — Спички есть, молодые люди?
Кокорев загремел коробком, зажег списку — так и есть, глаза черные, с искоркой.
Моряки сидели в гостиной, поставив перед собой винтовки, керосиновая лампа висела прямо перед ними, и тени плоских штыков на белом поле стены были беспощадно четкими. — Господа… — обратился Николай Алексеевич к гостям, и голос его впервые дрогнул. — Я буду рядом. — Он взглянул на дверь, ведшую в соседнюю комнату. — Потише там!.. — крикнул он Егоровне, неожиданно осмелев. — Не разбуди Илью. — А их буди не буди, одинаково! — откликнулась Егоровна. — Они и спят и не спят… Было слышно, как Репнин откашливается, открывает платяной шкаф и все делает громче обычного, будто хочет сказать: «Я здесь и никуда бежать не собираюсь». Вошел Илья Алексеевич, вздыхая и покряхтывая, — одышка перехватила горло. Едва вошел, раскланялся и долго не мог управиться с пуговицами жилета: толстые пальцы плохо сгибались, Сел за стол, положил перед собой руки. Простите, а снег уже перестал? — Нет, еще идет, — Матросик помоложе ответил за всех и тотчас снял бескозырку, снял и надел вновь. В незанавешенное окно, выходящее во двор, было видно дерево, опушенное снегом, бесстыдно праздничное, и огонек в окне флигелька неожиданно печальный — будто только он и проник в смысл того, что происходило сейчас в доме. — Я закурю, — сказал между тем Кокорев и направился было в коридор. — Курите здесь, — Илья Алексеевич закашлялся. — Здесь… курите… — повторил он, переводя дух, и поднес платок к глазам, застланным слезами, но Кокорев быстро прошел в коридор. — Однако разве его остановишь? Норовистый! — улыбнулся Илья Алексеевич и взглянул на старого матроса. — В двадцать лет и мы… а? Матрос не шелохнулся, тень бритой головы, большой и круглой, была точно приколочена к стене. — Нет, товарищ Кокорев больше нашего успел. — Он едва заметно повел головой в сторону двери, за которой курил сейчас командир. — Двадцать… а с белым флагом уже у немцев побывал… на той бумажке мирной его рука, верно слово, — сказал он, не сводя глаз со старшего Репнина. Илья Алексеевич не ответил, только хмуро посмотрел на дверь, за которой курил Кокорев. Дверь открылась, молодой человек вошел в комнату. — Может быть, вы и нам расскажете, — переместил на Кокорева тяжелые глаза Илья Алексеевич, — как ходили с белым флагом к немцам? Командир взглянул на старшего Репнина: нелегко было понять интонацию, с которой был задан вопрос, — то ли одобрял Репнин поступок Кокорева, то ли порицал. — А какая в этом доблесть? — произнес Кокорев. Явился Репнин. — Ну, брат, прощай… — Братья облобызались по-мужски жестко и, застеснявшись неловкости, улыбнулись. — Елена, ты где? — Я сейчас… — Тогда сядем да помолчим. Репнин сел. Семь человек замерли: братья Репнины в разных концах стола, Егоровна у пета. Матросы на стульях. Молчали. Было слышно лишь, как дышит Илья. Щеки его казались сине-багровыми, точно огонь, прохваченный дымом, подобрался к лицу — вот-вот воспламенится и затрещит. Егоровна нетерпеливо передвинулась на стуле, спросила, обращаясь к Кокореву: — Человек добрый, а куда все-таки повезешь нашего хозяина? Матросы встали и пошли к выходу. — Елена… Репнин взглянул на дверь, что вела в комнату дочери, и шагнул вслед за матросами. — Елена! — крикнул он с улицы и запнулся — дочь шла за ним, она была в шубе. — Куда собралась, дочка? Но Елена даже не замедлила шага. — Ты думаешь, я отпущу тебя одного? — произнесла она. Кокорев зябко передернул плечами, точно от этих слов Елены потянуло ветерком: — А я что, не внушаю доверия? — Прошу вас, — произнесла Елена. Молодой человек быстро пошел к автомобилю: — Садитесь.
Моряки сидели в гостиной, поставив перед собой винтовки, керосиновая лампа висела прямо перед ними, и тени плоских штыков на белом поле стены были беспощадно четкими. — Господа… — обратился Николай Алексеевич к гостям, и голос его впервые дрогнул. — Я буду рядом. — Он взглянул на дверь, ведшую в соседнюю комнату. — Потише там!.. — крикнул он Егоровне, неожиданно осмелев. — Не разбуди Илью. — А их буди не буди, одинаково! — откликнулась Егоровна. — Они и спят и не спят… Было слышно, как Репнин откашливается, открывает платяной шкаф и все делает громче обычного, будто хочет сказать: «Я здесь и никуда бежать не собираюсь». Вошел Илья Алексеевич, вздыхая и покряхтывая, — одышка перехватила горло. Едва вошел, раскланялся и долго не мог управиться с пуговицами жилета: толстые пальцы плохо сгибались, Сел за стол, положил перед собой руки. Простите, а снег уже перестал? — Нет, еще идет, — Матросик помоложе ответил за всех и тотчас снял бескозырку, снял и надел вновь. В незанавешенное окно, выходящее во двор, было видно дерево, опушенное снегом, бесстыдно праздничное, и огонек в окне флигелька неожиданно печальный — будто только он и проник в смысл того, что происходило сейчас в доме. — Я закурю, — сказал между тем Кокорев и направился было в коридор. — Курите здесь, — Илья Алексеевич закашлялся. — Здесь… курите… — повторил он, переводя дух, и поднес платок к глазам, застланным слезами, но Кокорев быстро прошел в коридор. — Однако разве его остановишь? Норовистый! — улыбнулся Илья Алексеевич и взглянул на старого матроса. — В двадцать лет и мы… а? Матрос не шелохнулся, тень бритой головы, большой и круглой, была точно приколочена к стене. — Нет, товарищ Кокорев больше нашего успел. — Он едва заметно повел головой в сторону двери, за которой курил сейчас командир. — Двадцать… а с белым флагом уже у немцев побывал… на той бумажке мирной его рука, верно слово, — сказал он, не сводя глаз со старшего Репнина. Илья Алексеевич не ответил, только хмуро посмотрел на дверь, за которой курил Кокорев. Дверь открылась, молодой человек вошел в комнату. — Может быть, вы и нам расскажете, — переместил на Кокорева тяжелые глаза Илья Алексеевич, — как ходили с белым флагом к немцам? Командир взглянул на старшего Репнина: нелегко было понять интонацию, с которой был задан вопрос, — то ли одобрял Репнин поступок Кокорева, то ли порицал. — А какая в этом доблесть? — произнес Кокорев. Явился Репнин. — Ну, брат, прощай… — Братья облобызались по-мужски жестко и, застеснявшись неловкости, улыбнулись. — Елена, ты где? — Я сейчас… — Тогда сядем да помолчим. Репнин сел. Семь человек замерли: братья Репнины в разных концах стола, Егоровна у пета. Матросы на стульях. Молчали. Было слышно лишь, как дышит Илья. Щеки его казались сине-багровыми, точно огонь, прохваченный дымом, подобрался к лицу — вот-вот воспламенится и затрещит. Егоровна нетерпеливо передвинулась на стуле, спросила, обращаясь к Кокореву: — Человек добрый, а куда все-таки повезешь нашего хозяина? Матросы встали и пошли к выходу. — Елена… Репнин взглянул на дверь, что вела в комнату дочери, и шагнул вслед за матросами. — Елена! — крикнул он с улицы и запнулся — дочь шла за ним, она была в шубе. — Куда собралась, дочка? Но Елена даже не замедлила шага. — Ты думаешь, я отпущу тебя одного? — произнесла она. Кокорев зябко передернул плечами, точно от этих слов Елены потянуло ветерком: — А я что, не внушаю доверия? — Прошу вас, — произнесла Елена. Молодой человек быстро пошел к автомобилю: — Садитесь.
2
Они ехали уже минут пятнадцать. Плоские штыки матросов тускло поблескивали. Репнин думал: «Да не на Шпалерную ли он меня везет? Туда в эти дни свозили всех званых и незваных». Машина взобралась на Троицкий мост и остановилась — заглох мотор. Сразу стало ветрено. — Страшновато смотреть на дворец, — сказала Елена. Молодой человек вобрал голову в плечи, мрачно откликнулся: — И на Петропавловку. Репнин смолчал. Что-то было в этом военном озлобленно-воинственное, неутоленное. Наверно, так бывает с человеком, который только что вышел из боя. Он не остыл и все еще держит саблю над головой. Слабый дымок возник над помятым радиатором машины и исчез — автомобиль двинулся дальше. Невский лед, запорошенный снегом, был расчерчен тропами. У моста лед вспух, и- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (161) »