мы открыли ящик, на котором была укреплена ёлка.
Вдруг на сцену, тяжело переваливаясь, полез Минька Ключарев. Его ребята Топтыгиным зовут, потому что он толстый и неуклюжий, похожий на большого медвежонка.
— Ребята! — закричал он. — Тут, я вижу, тёмный народ обманывают!
В зале засмеялись.
— Ребята! Я понял, в чём секрет!
— Объясняй! — кричали из зала. — Валяй, Топтыгин!
— Послушайте, ребята, тут это «абара, кабара» ни при чём и «хох» ни при чём. Тут вот оно что!
Минька быстро приблизился ко мне. И не успел я отскочить от него, как он трахнул своими кулачищами по тазу — бомм! — и на ёлке вспыхнули лампочки.
Не успел я ещё ничего сообразить. Минька уже выхватил у меня горн и как дунет в него! Ёлка завертелась. В ту же минуту Минька сунул в рот пальцы, свистнул, и ёлка остановилась.
— Вот! Понятно?! А они: «Абара, кабара»… Дураков нашли! — и пошёл со сцены.
— Постой! — в отчаянии закричал Лёнька. — Нет, ты погоди! Ты объясни, почему? Почему?
Из зала тоже стали кричать:
— Да, объясни, почему? Почему?
Кто-то, сложив руки рупором, трубил:
— Объяснений требуем!
Минька повернулся лицом к зрителям, развёл руками и, добродушно улыбаясь, заявил:
— Не знаю.
— Слезай, Топтыгин, — закричали зрители. — Пускай факиры объяснят.
Вижу, Лёнька совсем из себя вышел: сорвал бороду, сдёрнул с головы чалму, сбросил с ног туфли, халат и остался в своём костюме с пионерским галстуком. Только забыл, что лицо у него коричневое.
— Вот, смотрите, тёмный народ, — крикнул Лёнька и открыл переднюю стенку ящика. — Тут аккумулятор, вот тут электромотор, чтобы ёлку вращать. Это редуктор-замедлитель, чтобы ёлка не очень быстро кружилась. Вот это стальные пластинки, камертон, знаете такой? — спрашивает ребят Лёнька. — Знаем! — кричат ребята. Некоторые с мест повскакали, толпятся около сцены. — Каждый камертон, — объясняет Лёнька, — на какой-нибудь звук особенно сильно отзывается. Этот начинает дрожать, когда звуковые колебания от горна его коснутся, а этот — от свиста. Понятно? — Ясно! Давай дальше! — А это электромагниты. Они срабатывают и включают мотор или электролампочки, как только какой-нибудь камертон задрожит. А эти вот пластинки, припаянные к камертону, замыкают всю цепь. Вот вам и всё чудо. Называется это телемеханика, что значит управление механизмом на расстоянии. Можно по радио управлять, можно по проводам, а можно и звуком… Сами сейчас видели! Нам ещё долго хлопали, пока Коля наконец не закрыл занавес. За кулисами я с наслаждением сбросил чалму и всю остальную факирскую одежду. Стали мы с Лёнькой грим с лица стирать, смотрим, к нам ребята вваливаются. Впереди Минька Топтыгин. — Эй, факиры! Идём есть мороженое. — Ладно, — отвечаю я, — а то ведь с прошлого года мороженого не пробовал. — С прошлого года? — изумился Минька. Тут все ребята стали над ним смеяться: — Эх ты, Топтыгин! Прошлый-то год только вчера кончился. И мы все пошли в буфет есть мороженое. Конечно, нас с Лёнькой теперь весь год Факирами будут звать. Это уж как водится.
Поступить на корабль юнгами мы решили с Генкой давно. Деньги на дорогу у нас уже были отложены. Только вот как дома? Генка хотел, чтобы сначала его отец и мать не знали ничего. Лучше потом, когда нас зачислят на довольствие и форму выдадут, письмом им сообщить про всё и фотокарточку, конечно, выслать. А можно и телеграфом. Примерно так: «Поиски прекратите точка Всё в порядке точка Юнга Геннадий Шаповалов точка Одесса точка Флотилия Слава точка». Очень убедительно эта самая «точка» в телеграммах получается. А я решил выложить маме всё начистоту. Думаю: «Пока она телеграмму получит, очень будет волноваться, а у неё сердце плохое, ей нельзя». Главное надо быть твёрдым! Если мама увидит, что это мной решено бесповоротно, то почему же ей не согласиться отпустить меня в Одессу? Дома я честь честью пообедал сначала. А потом набрался духу и говорю: — Мама, у меня к тебе дело, — твёрдо так говорю, серьёзно. — Я, мама, решил стать моряком! А мама отвечает: — Правильно решил! Мне кажется, из тебя будет неплохой моряк. Душа у тебя открытая. — И даже вроде обрадовалась, нитку откусывает и на меня смотрит, улыбается. «Эх, — думаю, — надо мне сразу, до конца всё сказать!» И говорю: — Мамочка, я решил теперь же стать моряком, а не после когда-нибудь. Смотрю, мама шитьё в сторону откладывает, хмурится, но не кричит, не бранится, а тихо переспрашивает: — Теперь же? Решил, значит? Я даже рот от удивления открыл. «Вот так штука, — думаю. — Даже уговаривать не пришлось». Надо бы радоваться, а я что-то не радуюсь. А уж чего лучше, кажется? Как бы мне сейчас Генка завидовал! Смотрю, мама убрала совсем шитьё, пошла к Лидочке, сестрёнке. Слышу, она говорит: — Вот, Лидок, мы теперь совсем одни остались. Папы у нас нет. Вадик тоже от нас уезжает.
Лидочка, конечно, ничего не понимает — маленькая она. Ей всё равно: уезжает так уезжает. А я-то понимаю, как мама переживает. Но креплюсь. Раз решил — значит, решил. Бесповоротно. На другой день мама говорит как бы между прочим: — Ты уж заявил директору? — Нет, — отвечаю. — Нехорошо. Нужно сказать. И попрощаться с учителями тоже нужно. «Что это она, — думаю, — смеётся, что ли? Как это у меня язык повернётся про такое секретное дело сказать?» А мама, вижу, не смеётся, какое там! Не до смеха ей. Говорит: — Теперь мне на час раньше нужно будет вставать, чтобы Лидочку в садик отводить. Лидочку всегда я отводил. — Потом, — продолжала она, — придётся мне на час позже домой возвращаться. «За Лидочкой после работы будет заходить», — подумал я. Да, в самом деле забот маме прибавится. И в магазин, и за водой, и мало ли ещё чего по хозяйству, что я делал. Но креплюсь, хотя, конечно, очень жалко мне маму. — Лидочку, — говорит опять мама, — придётся по воскресеньям в садике оставлять. И Лидочку мне тоже жалко стало. «Ну ничего, — думаю. — Я ей буду игрушки присылать, ракушки из разных морей». — Я, мам, всю зарплату тебе буду присылать. — Да какая у тебя зарплата, у юнги? Наверное, никакой и не будет, — грустно отвечает мама. — Должна быть зарплата, хотя бы маленькая, а должна. — Нет, сынок, проживём как-нибудь с Лидочкой. И вот такие разговоры пошли каждый вечер. Ну
— Вот, смотрите, тёмный народ, — крикнул Лёнька и открыл переднюю стенку ящика. — Тут аккумулятор, вот тут электромотор, чтобы ёлку вращать. Это редуктор-замедлитель, чтобы ёлка не очень быстро кружилась. Вот это стальные пластинки, камертон, знаете такой? — спрашивает ребят Лёнька. — Знаем! — кричат ребята. Некоторые с мест повскакали, толпятся около сцены. — Каждый камертон, — объясняет Лёнька, — на какой-нибудь звук особенно сильно отзывается. Этот начинает дрожать, когда звуковые колебания от горна его коснутся, а этот — от свиста. Понятно? — Ясно! Давай дальше! — А это электромагниты. Они срабатывают и включают мотор или электролампочки, как только какой-нибудь камертон задрожит. А эти вот пластинки, припаянные к камертону, замыкают всю цепь. Вот вам и всё чудо. Называется это телемеханика, что значит управление механизмом на расстоянии. Можно по радио управлять, можно по проводам, а можно и звуком… Сами сейчас видели! Нам ещё долго хлопали, пока Коля наконец не закрыл занавес. За кулисами я с наслаждением сбросил чалму и всю остальную факирскую одежду. Стали мы с Лёнькой грим с лица стирать, смотрим, к нам ребята вваливаются. Впереди Минька Топтыгин. — Эй, факиры! Идём есть мороженое. — Ладно, — отвечаю я, — а то ведь с прошлого года мороженого не пробовал. — С прошлого года? — изумился Минька. Тут все ребята стали над ним смеяться: — Эх ты, Топтыгин! Прошлый-то год только вчера кончился. И мы все пошли в буфет есть мороженое. Конечно, нас с Лёнькой теперь весь год Факирами будут звать. Это уж как водится.
Это уж твёрдо
Поступить на корабль юнгами мы решили с Генкой давно. Деньги на дорогу у нас уже были отложены. Только вот как дома? Генка хотел, чтобы сначала его отец и мать не знали ничего. Лучше потом, когда нас зачислят на довольствие и форму выдадут, письмом им сообщить про всё и фотокарточку, конечно, выслать. А можно и телеграфом. Примерно так: «Поиски прекратите точка Всё в порядке точка Юнга Геннадий Шаповалов точка Одесса точка Флотилия Слава точка». Очень убедительно эта самая «точка» в телеграммах получается. А я решил выложить маме всё начистоту. Думаю: «Пока она телеграмму получит, очень будет волноваться, а у неё сердце плохое, ей нельзя». Главное надо быть твёрдым! Если мама увидит, что это мной решено бесповоротно, то почему же ей не согласиться отпустить меня в Одессу? Дома я честь честью пообедал сначала. А потом набрался духу и говорю: — Мама, у меня к тебе дело, — твёрдо так говорю, серьёзно. — Я, мама, решил стать моряком! А мама отвечает: — Правильно решил! Мне кажется, из тебя будет неплохой моряк. Душа у тебя открытая. — И даже вроде обрадовалась, нитку откусывает и на меня смотрит, улыбается. «Эх, — думаю, — надо мне сразу, до конца всё сказать!» И говорю: — Мамочка, я решил теперь же стать моряком, а не после когда-нибудь. Смотрю, мама шитьё в сторону откладывает, хмурится, но не кричит, не бранится, а тихо переспрашивает: — Теперь же? Решил, значит? Я даже рот от удивления открыл. «Вот так штука, — думаю. — Даже уговаривать не пришлось». Надо бы радоваться, а я что-то не радуюсь. А уж чего лучше, кажется? Как бы мне сейчас Генка завидовал! Смотрю, мама убрала совсем шитьё, пошла к Лидочке, сестрёнке. Слышу, она говорит: — Вот, Лидок, мы теперь совсем одни остались. Папы у нас нет. Вадик тоже от нас уезжает.
Лидочка, конечно, ничего не понимает — маленькая она. Ей всё равно: уезжает так уезжает. А я-то понимаю, как мама переживает. Но креплюсь. Раз решил — значит, решил. Бесповоротно. На другой день мама говорит как бы между прочим: — Ты уж заявил директору? — Нет, — отвечаю. — Нехорошо. Нужно сказать. И попрощаться с учителями тоже нужно. «Что это она, — думаю, — смеётся, что ли? Как это у меня язык повернётся про такое секретное дело сказать?» А мама, вижу, не смеётся, какое там! Не до смеха ей. Говорит: — Теперь мне на час раньше нужно будет вставать, чтобы Лидочку в садик отводить. Лидочку всегда я отводил. — Потом, — продолжала она, — придётся мне на час позже домой возвращаться. «За Лидочкой после работы будет заходить», — подумал я. Да, в самом деле забот маме прибавится. И в магазин, и за водой, и мало ли ещё чего по хозяйству, что я делал. Но креплюсь, хотя, конечно, очень жалко мне маму. — Лидочку, — говорит опять мама, — придётся по воскресеньям в садике оставлять. И Лидочку мне тоже жалко стало. «Ну ничего, — думаю. — Я ей буду игрушки присылать, ракушки из разных морей». — Я, мам, всю зарплату тебе буду присылать. — Да какая у тебя зарплата, у юнги? Наверное, никакой и не будет, — грустно отвечает мама. — Должна быть зарплата, хотя бы маленькая, а должна. — Нет, сынок, проживём как-нибудь с Лидочкой. И вот такие разговоры пошли каждый вечер. Ну