Ирина Львова Наследница поневоле

Пролог

Заскрипел ворот, лязгнули, сцепив ржавые зубья, железные шестерни, зазвенели цепи, пустились в бег колесики. Повернулось огромное, окованное металлическими пластинками дубовое колесо с распластанным на нем человеком. Палач взмахнул металлическим прутом, и истязаемый слабо застонал. Он был очень силен, а заплечных дел мастер в красном колпаке с прорезями для глаз хорошо знал свое дело. Преступник умирал долго, но не дольше, чем понадобилось герольду, чтобы четко, с расстановкой зачитать собравшейся на площади толпе перечень злодеяний, вменяемых в вину осужденному. Так длинен оказался список совершенных им преступлений.

Он был единственным мужчиной среди приговоренных к смерти по делу графини Эльжбетты и принимал мучения на глазах у своих сообщниц. Все они уже испытали на себе во время следствия орудия страшного человека в красном колпаке, которому великий палатин^[1] Дёрдь Турзо приказал вырвать признания из слабых духом служанок чахтицкой госпожи. Зная, какая участь уготована им, они стояли у эшафота и, леденея от ужаса, смотрели на распростертого на колесе горбуна, столь могущественного ранее и столь ничтожного ныне Фицко.

Никто из них не ждал ни прощения, ни смягчения участи: перед смертью им предстояло пройти через нечеловеческие мучения. Костры для несчастных женщин уже были сложены, и просушенный хворост словно призывал огненный язык факела. Тлели угли в жаровнях, рядом с которыми были аккуратно разложены ужасные щипцы и прочие инструменты, назначение которых ведомо лишь знатокам. Обывателям в толпе приходилось гадать, для чего использовалось то или иное из них: дьявол будит любопытство, доброму человеку ни к чему знать такое, и уж не приведи Бог испытать это на своей шкуре.

Вновь скрипнуло дерево, лязгнул металл. Горбун застонал жалобно и дико, и стон его походил на вой издыхающего пса, чье истерзанное тело сотрясается в агонии.

Однако оказался этот стон так громок, так надсаден, что пролетел над полями и лесами, пронесся с площади города Бытчи до далеких Чахтиц и проник в холодную и смрадную темницу под башней покинутого людьми замка; только двое: женщина, осужденная умереть здесь, и ее тюремщик — жили в нем. Крик горбуна заполнил помещение страшной тюрьмы, из которой живому человеку не было выхода, потому что не существовало в ней ни двери, ни окна — лишь маленькое отверстие, через которое один раз в день страж приносил узнице пищу, грубую солдатскую еду, которую сам готовил для себя и для нее.

Услышав стон пытаемого (или то лишь померещилось ей?), слепая старуха захохотала, наслаждаясь видением, возникшим в ее воспаленном мозгу.

— Поделом тебе, Фицко, — проговорила она еле слышно, когда приступ смеха закончился. — Поделом, негодяй. Мерзкая горбатая тварь! Ел у меня с ладони и осмелился предать свою госпожу.

Колесо с преступником будто отодвинулось куда-то в сторону, и узница увидела женщин с растрепанными грязными волосами, облаченных в рваные, покрытые пятнами крови и масла жаровен рубахи. Обреченные дрожали от страха и не сводили глаз с раскаленных докрасна щипцов, они знали — настал их черед.

— Настал ваш черед, Илона Йо, Дора Сентеш и Ката Бенецкая, — злорадно проговорила узница, еле заметно шевельнув бесцветными, тонкими губами, которые она всегда покусывала от мстительного восторга, когда мерещилась ей полная народа площадь в Бытче с эшафотом и ожидавшими смерти слугами. — Вы предали меня, вы оклеветали меня…

Помощники палача вытолкнули одну из женщин вперед, один из них схватил запястье руки приговоренной своими крепкими, точно стальными пальцами. Человек в кроваво-красной маске поднял раскаленные щипцы…

Одинокая узница вновь затряслась от безудержного смеха.

Сколько лет провела она здесь? Старуха не знала этого, а страж ее не мог говорить. Она сама приказала лишить его языка когда-то давно, очень давно… Тогда он и представить себе не мог, что станет ее тюремщиком, ибо она была могущественной госпожой, и от ее благоволения зависели жизни и судьбы десятков слуг и сотен, даже тысяч крепостных. Тогда она была свободной и… молодой. Боже, Боже, как же давно это было… Сколько лет прошло? Сколько?! Десять? Двадцать?.. Сколько лет прошло с тех пор, как палатин Дёрдь Турзо и граф Няри в сопровождении вооруженной свиты застали ее на месте… преступления? Преступление? Да в чем оно заключалось? Не в том ли только, что она хотела любить и быть любимой? А разве может зажечь огонь страсти в глазах мужчины, разве способна вызвать жар и томление в его крови стареющая женщина с поблекшей кожей и потускневшими очами? Кто захочет полюбить такую?

Они вошли и бросились на нее, обнаженную и прекрасную, только что искупавшуюся в крови юных девственниц. Эта кровь, кровь не знавших плотского греха созданий, чудодейственная, исцеляющая и возвращающая утраченную молодость, эта живительная влага текла по телу графини Эльжбетты. Молодость, красота, разве они не стоят того, чтобы из-за них пролить кровь? Палатин Турзо и граф Няри велели солдатам схватить ее и ее прислужниц. Она должна была предстать перед судом, как хотел того король Матиуш, но палатин трусливо приказал заключить ее в темницу в подвале башни ее собственного замка, чтобы спасти от позора два великих Семиградских рода, Батори и Надешти.

Они побоялись судить ее. Они знали, что делали, потому что она бросила бы им в лицо: «А вы, кто судит меня, разве вы не льете невинную кровь ради славы и богатства, ради удовлетворения своих страстей? Так почему отказываете мне в том же? Или в ваших глазах красота стоит так мало?» Она бы, не смущаясь, смотрела прямо в глаза всем этим пузатым, горбатым, кривым, скрюченным ревматизмом, разодетым в шелка и бархат, обладающим властью уродам и спрашивала: отчего они так возмущены тем, что сделала она, разве сами они более милостивы к сирым мира сего? Пусть попробовали бы они судить ее, судить красоту!

Но что могла она, слабая женщина, сделать с набросившимися на нее грубыми стражниками? А слуг и служанок, живших в замке, силой заставили свидетельствовать против нее, узаконив тем самым право вершить над ней суд! Нет, не суд — расправу. И никто из брошенных в камеры пыток не воспротивился обвинениям, не попытался обелить имя госпожи. Они лишь покорно, как кролики, ожидая смягчения своей участи, возводили на нее напраслину.

Теперь она заживо гнила среди крыс, пищавших по углам, кусавших ее за руки, щекотавших усиками лицо, когда она погружалась в глубокую дрему, да еще вшей, ползавших в покрытых коростой волосах и в складках полуистлевшей одежды.