падавший сквозь пространство, падавший почти замедленно в обволакивающей своей мягкости, в своей огромной, как вечность, сумрачной благодатности, и так вездесущ был его поток, что уже не распознать было, низвергались ли струи сверху или снизу; и настала совершенная тьма, и совершенным, стало единство, не знающее ни направленья, ни начала, ни конца. Единство! Нескончаемое единство, не окончившееся даже тогда, когда абсолютной стала его тьма, и из нее в последний раз просочился свет, ибо вершилось теперь вот что: в самом сердце тьмы, будто от нежного прикосновенья, будто от нежного дуновенья, раздвинулся полог небесного свода; дивным полным светом вдруг засияло небо, словно одна сплошная звезда во всю ширь горизонта, одно сплошное око, отражавшее его око, и было оно одновременно на земле и на небе — небо внутри и снаружи, крайний предел души и вселенной, и сверкал в самом центре кристалл единства, вобравший в свою прозрачность всю влагу мира. И кристально ясный светоч стал тогда всей вселенной, все небесное и земное слилось в его излученье, навеки и незакатно разлилось в бесконечных преломленьях и отраженьях, ибо первозданный свет и был полнотой бытия, неугасимым его сияньем, и то было начало, и конец, и снова начало, вечный восторг кристального звездного лика. Но где же, где в этой всеслиянности был его собственный лик? Вобрал ли его в себя хрустальный сосуд сфер, или он все еще пребывал в пустоте, непричастный ни внутреннему, ни внешнему бытию? И существовал ли он вообще, он, даже уже не паривший, он, никакою дланью уже не поддерживаемый? О, он существовал, ибо созерцал, он существовал, ибо ждал, но восторг его созерцанья лучился в мировом излученье, был самой душою кристалла, и его ожидание, томительное ожидание надежной длани, дабы коснулась она струн прозрачной вселенской арфы и заставила зазвучать сердце мира, сердце ожидания и ожидающего, — это бескорыстное ожидание было упованием самого кристалла, его волей к росту, его жаждой развиться до еще более совершенной, ненарушимой тишины, — воплощенная воля кристалла, трепетное предощущение грядущей, еще только зарождающейся музыки сфер, трепетное эхо эфира — настолько трепетное, что в последней вспышке вселенной, в последней вспышке мирозданья еще раз хлынул свет во тьму, но и еще раз раскрылся для ее вторженья, и, хлынув навстречу друг другу, они слились в единство, которое уже не было кристаллом, а было чернейшим лучом, не было каким-либо свойством, ни даже свойством кристалла, а было самой сутью, бескрайней мировой бездонностью, чревом всех свойств; чрево звезды расторглось, ядро кольца: порождающее Ничто, открывшееся взгляду незрячего, — зрячая слепота.

И тут ему дозволено было оглянуться, низошло повеление оглянуться, и он оглянулся.

И перед его вновь прозревшим оком еще раз — вновь — необозримо преобразилось Ничто, стало сущим и бывшим, еще раз необозримо расширился круг времени, дабы еще раз — вновь — замкнулся в своей необозримости круг бытия; необозрим был купол неба, еще раз раскинувшийся необозримым сводом, необозрим был беспредельный щит мира, обрамленный семицветной дугою в беспредельности воспоминанья. Еще раз стал свет и стала тьма, снова день и ночь, снова дни и ночи, и бесконечность еще раз явила стройный порядок, обретя высоту, ширину и глубину, еще раз оформилось пространство по четырем сторонам света, и обозначились верх и низ, облако и море; и посреди моря еще раз восстала страна, зеленый остров мира, земля лесов и лугов, сама переменчивость в неизменности. И поднялось на востоке солнце, отправляясь в странствие по небесному кругу, и ночною свитой потянулись за ним звезды, выстраиваясь торжественной пирамидой до самого полюса, до его беззвездной вершины, где на троне восседает с чашами весов справедливость, осиянная крестом севера. И парили над островом орел и чайка в утреннем поднебесье, и из волн всплывали дельфины и внимали безмолвной музыке сфер. С запада вереницей потянулись звери, они шли навстречу движенью солнца и звезд, шли на встречу с ними, звери чащоб и лугов, в незлобиво-мирном союзе лев, и бык, и ягненок, и коза с набухшим сосцом — все тянулись они на восток, ища пастуха с востока, жаждая человеческого лика. И в средоточии мирового щита, в бесконечной его глубине, в бесконечной череде человеческих забот и сует, в самый последний, но и самый первый раз, стало зримо: мирное пристанище, незлобивая обитель, осененный миром незлобивый лик человеческий, Зримый в образе ребенка у матери на руках, — мать и дитя, слиянные в печальной любовной улыбке. Вот так он это зрел, таким видел ребенка, такою видел мать, и настолько они были ему родными, что он, пожалуй, сумел бы их и назвать, хоть имен их не мог вспомнить; но еще родней и милей, чем лицо и забытое имя, была улыбка, связующая дитя и мать, и казалось, что в этой улыбке уже содержится весь смысл бесконечного вершащегося действа, что улыбкою этой возвещается некий полный смысла закон — благодатное и страшное великолепие человеческого удела, порожденное словом и уже в самом порождении воплотившее смысл слова, и утешение слова, и благостыню слова, и заступничество слова, и спасительность слова, и закономерность слова, и возрождение слова, — еще раз нашедшие выражение и способность быть выраженными в таких несовершенных и все же единственно совершенных образах человеческих забот и радений, — в них возвещенные, в них сохраненные, в них повторяемые отныне и во веки веков.

С мудрой всеведущей улыбкой любви прияло в себя слово все томление сердца и томление мысли для великого их слиянья, и не было слово бесплодным, ибо являло собою закон и принимало в себя томление гостя, дабы стал он солнцем, исполнив свой долг. И, призванные заклинающим словом, заструились ручьи и реки, с мягким шумом обрушился прибой на берег, заколыхались тихо воды морей, отливая стальной синевою, и все открылось взору и слышалось слуху одновременно и бездонно, ибо, оглянувшись на бесконечность, оставленную за собой, он увидел за нею и сквозь нее бесконечность этого мига, взор его и слух обращены были одновременно назад и вперед, и прибой былого, затихая в незримых краях забвенья, наполнил гулом своим сегодняшний день, стал безвременным и беспредельным потоком, и в потоке этом покоилась вечность, прообраз всех образов. И тогда он содрогнулся, и велико было его содроганье, почти благодатно в последней своей непреложности, ибо замкнулось кольцо времени и конец стал началом. Канул в небытие образ, канули все образы, и только шумел беспрестанно прибой, незримо хранивший их в себе.

Неизбывный колодец и родник мира, незримый луч света в безмерном страхе познанья: