- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (15) »
завтра Питерская, всякое тебе разгляденье и народ всякий, да и стану я от своей лошади, от своего заведения на ходу в чужой хомут залезать? Чем тебе наша жизнь плоха? Чумазей, пусть чумазей, эко позор, обмоешься, зато сам себе голова!..
Отец сказал целую речь; разиня рот, слушал Зиновей: никогда он этого от него не чаял.
«Вот тебе раз, значит, ему нравится с чумазой рожей распевать ходить! Ну, постой», — смекает Зиновей.
— Тять, а вот лошадь у тебя падет, не миновать в дворники: не накопил ведь на лошадь-то?
— Накопишь с вами! Авось не падет, успеем и накопить, ешь — да за дело: городские петухи, слышь, горланят…
И впрямь далеко по заре погудывали гудки.
* * *
Когда переезжали Москву-реку по деревянному волнистому мостику, край солнца так заиграл, что по воде пошла свежая солнечная кровь причудливыми завитушками. Зиновей поглядел на лошадь и подумал: «А лошадиная кровь светлее человечьей, безответная она, лошадь!» Лошадь повела на него пронизанные солнцем большие глаза, и у Зиновея похолодело сердце: «Значит она, лошадь, чует, что я хочу!» «Можно ведь, можно? — спрашивает он ее взглядом, — тебе ведь все равно нынче околеть, иль завтра, а мне из чумазея вылезть больно охота. Можно?!» Глаза ее покорно потухли, и Зиновей увидел в этом согласие. «Ладно, устрою так, что сразу отмучаешься!» Всю дорогу он не хлестнул ее, все шел рядом и тепло поглядывал в спокойные глаза. Отец ни о чем не догадывался, обегал он дорогу тропинками, подпрыгивал, сшибал кнутом лопухи и выпугивал из кустов птиц. Смешно трепыхалась его рваная поддевка, и папаха упорно валилась на удивленный вздернутый нос. «А быть тебе дворником», — думает Зиновей. Вот и город. Трескотно и легко, как стрекозы, несутся навстречу велосипедисты по Петровскому парку. Тяжело громыхнул трамвай, и у Зиновея екнуло сердце: лошадь на него поглядела! Но решение его твердо и отчетливо, и спокойно выбирает он удобное для этого место. Он даже не взволнован, отпускает уголь по всем правилам, — насыпая не утряхивая, когда зевнут, — не домеривая, копейку сдачи не находя. Отец весь отдается любимому пенью. — Угли… угли, а вот углей! Вот крутой спуск с горы, раскачиваясь и виляя от неудержимого бега, летит «Б». — Только ты и покричал, — озорно решает Зиновей, и, когда мелькает испуганное лицо вагоновожатого, он ловко вгоняет лошадь под железную красную грудь трамвая. Что-то хлипнуло, брызнуло, страшно затрещала колымага, крошимая железным конем. Зиновей не успел отскочить, как его приподняло, сграбастало и начало кромсать вместе с обломками колымаги. Он закричал, еще раз дернулся и выполз на горячие камни у рельс, где хрипела изуродованная лошадиная голова. Что-то теплое и липкое ласково закрыло глаза, попытался открыть — глянул и увидел и запомнил навсегда, как застыли в глазах лошади и перевернулись улица, трамвай и дымное городское небо. И руки и ноги страшной тяжестью потянуло вниз, и он уронил грудь в лужу лошадиной не светлой, а черной крови…* * *
Карета скорой помощи доставила Зиновея в больницу. — Вот тебе и два, вот тебе и два, — разводил отец руками, — жив-то будет? Сестра во всем белом, захлопнувшая перед ним стеклянные матовые двери, уверенно сказала: — Будет, конечно, будет, только не скоро. — Ах ты грех какой, всегда ездил, а тут на! Вот тебе и в дворники, прямо чудо, только перед этим говорили… Ат, ты грех какой! — Вы идите-ка домой, тут все сделают, — отстранялась белая сестра от старого чумазея. Пятясь задом, он пошел. Следом пронесли полный ваты, крови и кусочков мяса таз, но это было так обыкновенно здесь, что он не обратил внимания, и дорогой больше думал не о Зиновее, а о том, как бы сделать так, чтобы не ходить в дворники. И лошадь, и колымагу, и угля на восемь рублей — все сожрал трамвай.* * *
Мальчишка бредил. Он метался изломанным телом по мягким подушкам, по белым больничным простыням и запекшимися губами бормотал что-то несвязное. — Будь готов!.. Чумазей… Возьмете меня теперь к себе? — улавливала сестра отдельные обрывки фраз. Что-то много говорил он про дворников и вдруг, открыв глаза, совсем настоящие, не бредовые, спросил сестру: — Отец теперь в дворниках? — В дворниках, в дворниках, — машинально ответила она. Он тихо закрыл глаза и забылся. «Вот крепыш, — подумала сестра, — ведь выживет, еще крепче будет». Три дня Зиновей был в бреду, лицо его осунулось, и курносый нос заострился. На четвертый день ему стало легче. Солнце осторожно, как молодой курчавый доктор Николай Петрович, просунуло через окошко два своих лучистых пальца, пощекотало Зиновею глаза и зашарило по его смуглому телу. Он улыбнулся и почуял себя крепко и бодро. Поглядел на забинтованные руки, на ногу, затиснутую в лубок, — ничего, такие же будут, зато теперь уж… и Зиновей зажмурился, представляя себя в цветной рубашке и галстуке. — К тебе отец, — сказала сестра и впустила в дверь что-то черное и лохматое. Зиновею блеснули яркие зубы, и, почудилось, отец потихоньку заржал. Он опять улыбнулся. — Ну, как? Говоришь, здоровеешь? — радостно заговорил отец, наполняя гамом комнатку. — Вали, вали, поправляйся скорей, а об лошади не тужи, мне комитет взаимопомощи сподсобил, теперь у нас с тобой ох и конь, еще первейша кляча, вчерась купил!.. Зиновей остановил глаза и застыл… — Здорово, а? Ха-ха-ха, экипажа-то наша вся вдрызг! Новую делаю, с кучерской скамейкой, поправляйся, да опять выедем!.. Тут отец остановился. Зиновей лежал на подушках вниз лицом. Сестра сердилась, выпроваживая угольщика: — Расстроили парнишку — не могли по-хорошему. — Да я все по-хорошему, я уж, кажись, для него все, вот забыл совсем гостинца ему, вот, — и отец сунул сестре пакетик с леденцами. Зиновей леденцы не уважил — затосковал. Доктор, солнечный Николай Петрович, взявшийся заново отделать его поломанное тело, обеспокоился. — Нет желания у него поправляться, надо его расшевелить. Сестра тормошила Зиновея, расспрашивала, но он упорно утыкался носом в подушку. — Дикий ты человечек, — сказала она ему. Тогда Зиновей медленно повернулся навзничь, выпростал забинтованные руки и ответил: — Нет, я не дикий, линия моя такая особенная, чумазая, не один товарищ не пристает. — И навестить тебя некому? — Нет… — Да-а. — Хотя постой, — Зиновей пошевелил пальцем около носа, — где мои штаны? — Штаны? — Ну да, шкурные штаны, из овечьей шкуры, они лучше, уголь не- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (15) »