господина студента. Сказывал, картину смотреть собираются. Мы его: не Богородицу ли какую на показ. А он: мол‑де, картина художника Архипа… Архипа… Вот те сук, прозвища выскочила из башки. Чудно как‑то, не по–нашенски. А название запомнил: «Ночь на Днепре», значится. Река такая, не доводилось слышать?

— В южных степях течет. Как же, — отозвался старшой. — А картина, должно, сына нашего Ивана Еменджи. Из Мариуполя. Живет Архип теперь тута, в Питере. Прозываться стал Куинджи.

— Кунджи, Кунджи! — воскликнул мужичонка. — Так прозвище. Вспомнил… Неужто знаешь его?

— И деда его знавал, и отца. Жили рядом на Карасевской круче. Там — в Мариуполе. Возле самого Азова, — сказал старшой и неопределенно махнул рукою.

— Далече тебя занесло…

— Надо бы наведаться к Архипу. Может, признает…

Архип Иванович возвратился домой в девятом часу вечера. Открывая ему двери, Вера Леонтьевна шепнула:

— У нас большой гость.

— Кто такой, голубушка? — спросил устало муж.

— Дмитрий Иванович!

Куинджи сразу оживился, довольный, громко произнес:

— За–а-амечательно!

Снял пальто, мельком глянул в небольшое зеркало, висевшее в прихожей, и направился в гостиную. Навстречу поднялся Менделеев. Крепкого телосложения мужчина лет сорока пяти, чуть сутулый, длинноволосый, густо поседевший, с рыжеватой окладистой бородой на крупном продолговатом лице. Открытый высокий лоб прорезали три короткие морщины, одна залегла на переносице. Он был в темно–синем длиннополом сюртуке, из рукавов выглядывали белоснежные накрахмаленные обшлага сорочки с запонками из яшмы. Ладони большие, жилистые, на безымянном пальце правой руки — массивное золотое обручальное кольцо.

Дмитрий Иванович приветливо улыбался, у синих глаз сбежались морщинки.

— Ну, батенька, здравствуйте, — заговорил он густым приятным голосом. — Вот что слава делает с человеком — вовремя не приходит домой.

— Что поделаешь? — в тон ему ответил Куинджи. — Картина уже выставлена в Обществе и удачно продана.

— Знаю, батенька, знаю, —живо отозвался Дмитрий Иванович и вдруг глубоко вздохнул, — Жаль… Такое чудо! Теперь мало кто увидит ее. Повесят во дворце — и все. Туда и вы не попадете, батенька.

Он снова вздохнул, подошел к мягкому креслу, обитому ультрамариновым бархатом, и сел. Куинджи опустился на стул у круглого стола, покрытого желто–розовой скатертью с бахромой. Заговорил умиротворенно, как человек, который только что одолел долгий опасный перевал и почувствовал, что трудности уже позади.

— Я условился с князем — картину непременно по‑ка–а-азать в Москве. Устроить выставку, как здесь, в Петербурге.

— Нужно было продать Третьякову. Его галерею посещает широкая публика, — сказал Дмитрий Иванович и чуть громче добавил: — Всем можно! Россия должна знать свои таланты. Свое национальное искусство!

— Братья Третьяковы не заплатили бы пяти тысяч, — тихо произнес Куинджи и тут же встрепенулся. — Но мои картины обязательно будут у Третьяковых. И не одна! Обещаю вам, дорогой Дмитрий Иванович.

— Верю вам, батенька. В талант ваш необыкновенный верю, — ответил Менделеев.

С подносом в руках, на котором стоял чайный прибор, вошла Вера Леонтьевна. Расставила чашки и пригласила гостя к столу. Архип Иванович вышел из комнаты и через минуту возвратился с небольшим самоваром. Пламя керосиновой лампы весело отразилось в его пузатом боку.

Во время чая говорили о погоде — сырой, туманной.

— Уже конец ноября, а зимы нет, — сказал Дмитрий Иванович, — Знаете, в недалеком прошлом вроде бы она раньше приходила. И ядреней была.

— А мне по душе всякая погода, — отозвался Куинджи, отодвигая от себя чашку. — В сырые дни будто бы яснее вижу контрастность красок. Свет представляю лучше. Словно из детства он приходит. Голубое небо, зелено–желтые поля и синее море…

Вера Леонтьевна вздохнула. До этого она сидела притихшая, незаметная. У нее была удивительная способность ничем не выделяться в кругу друзей мужа. Куинджи не раз ловил себя на мысли о том, что она как бы растворяется в комнате, ее не замечаешь, как воздух. Но стоит лишиться его — и ты задохнешься. В начале их совместного нелегкого пути, затем в неистовой работе Куинджи Вера Леонтьевна стала частью его самого, и теперь, не окажись ее рядом, он бы зачах, увял.

— Вера, голубушка, небось вспомнила наши степные края, — сказал Архип Иванович и дотронулся до ее руки, — Ты знаешь, и я скучаю по ним. Но ничего, даст бог, поедем туда. Обязательно поедем. А то в самый Крым, где предки наши жили. И Дмитрия Ивановича заберем с собою. Останемся там навсегда старость коротать.

— Батенька, это вы‑то старик! — воскликнул Дмитрий Иванович и вдруг притих. Грустно добавил: — Что же мне тогда говорить?

Перемена в настроении гостя встревожила Куинджи. Он знал, чем она вызвана. Три дня назад стали известны результаты выборов в Академию — великого химика забаллотировали. Вся прогрессивная общественность России подняла голос протеста. Газеты писали о засилии немецкой группы в Академии. Раньше она не пустила в нее Сеченова, Коркина, Пыпина — истинно русских ученых. Архип Иванович несколько раз прочел статью, в которой говорилось: «Дай бог всякому заслуженному и авторитетному ученому так «провалиться», как в конце концов «провалился» Менделеев. Единогласно принят он в Академию всею Россиею». Художник разделял это мнение, негодовал, ибо сам испытал на себе консерватизм представителей Академии художеств. А тут еще у Дмитрия Ивановича никак не разрешаются личные дела. Он полюбил молодую художницу Анну Попову. Уже четыре года длится его увлечение. Родители Анны не разрешили ей выходить замуж за Менделеева. А его первая жена не давала развода.

Куинджи не хотел спрашивать при Вере Леонтьевне, как подвинулось дело с разводом. Обратился к жене:

— Голубушка, не откажи поиграть что‑нибудь.

— Я не смел первый просить, — подхватил Менделеев, — Уважьте, Вера Леонтьевна. — И вы, Архип Иванович. Послушаю с превеликим удовольствием.

На смуглом лице Веры Леонтьевны вспыхнул румянец. Еще с детских лет она музицировала. За пианино отдыхала от повседневных хлопот. Забывалась, переносясь в мир своей молодости, девичьих грез. Просьба мужа, да еще поддержанная таким уважаемым гостем, взволновала ее, стало боязно и в то же время радостно. А тут еще играть в паре с Архипом Ивановичем. Боже, как давно он брал в руки скрипку! Справится ли? Пожалуй, стоит начать с греческих мелодий. Он их любит.

Вера Леонтьевна легко дотронулась до клавишей. Мажорная гамма заполнила комнату. Но через мгновение, будто опомнившись, Вера Леонтьевна