человека к человеку.

— Вообще-то ничего особенного, только ужасно мешает: переключатель у меня барахлит. Я уж сама пробовала, но… вы понимаете…

Она улыбнулась, и зубы ее сверкнули в темноте.

— Вам не холодно? — спросила она вдруг и накинула мне на плечи большое мягкое полотенце, которое до этого держала в руках, а я его и не заметил.

Мы пошли к кемпингу, там у нее был свой домик и у меня свой, только немного подальше.

По дороге она выпытала у меня, что я делаю, как меня зовут, на кого хочу учиться и буду ли учиться вообще, а если нет, то какая мне профессия нравится; говорила она со мной совсем как с ребенком, хоть мы и были в одних годах, только что на аттестат она сдала — вернее, была она на год меня моложе, я-то в седьмом два года сидел, и на голову ниже, а голос какой-то мягкий, добрый, беспомощный. Я ее о том же спрашивал, похвастаться-то было нечем, другое дело теперь, после армии, было бы о чем рассказать, только я уж знаю, что женщины не любят воспоминаний про армейскую жизнь слушать, да оно и неудивительно. И так вот за несколько минут мы уже знали друг о друге все, что можно было узнать, да еще перекинулись двумя словами насчет культурных запросов, насчет книжек, кинофильмов, актеров — я-то кино не люблю, актеров и того пуще, разве что книжки, но это когда как.

— А приключения?

— Кто его знает… Не было у меня приключений. Да я их и не ищу. Упасть с велосипеда и руку сломать — тоже приключение, только не дай бог…

Она задумалась.

— Странный вы какой-то.

— Почему? Впервые мне говорят такое. И друзья и девушки знакомые — все в один голос твердили, что я самый заурядный. Середнячок, мол, из тех, что на пятачок пучок.

Я засмеялся, удивившись своей разговорчивости — редко такое со мной случалось. И говорю:

— Не удивляйтесь, что я так разболтался, но мне еще никогда не было так приятно поговорить.

— Я ничему не удивляюсь, — ответила она.

Мы остановились перед ее домиком.

Открыла она дверь и вошла туда.

— Пошла умываться, да так и вернулась неумытая! — крикнула она из домика голосом, приглушенным фанерой. — Это вы виноваты!

Я не знал, что сказать. А она:

— Закурите?

— С удовольствием, — сказал я.

Я не курил, но девушка спрашивает, значит, хочет, чтобы я закурил. Она выбежала из домика в темном тренировочном костюме, волосы, раньше подобранные кверху, были распущены, в далеких отблесках костра, который на краю поля развели яхтсмены, она выглядела куда красивее, чем там, на берегу.

— Жаль, — сказала она грустно, — что у нас всего одна сигарета. Придется курить вместе…

— Как трубку мира, — сказал я, так как ничего лучшего мне в голову не пришло, и тут же подумал, что все-таки я ужасно серый.

Она тем временем щелкала зажигалкой.

— Хорошая штучка, — сказала она, — два режима: при одном короткое пламя, при другом высокое. Вот!

Наконец-то огонь зажегся.

— Видите, надо только покрутить вот это колесико.

Я нагнулся, а она медленно двигала колесико, и действительно, пламя то вырастало, то опадало. Я все разглядывал — меня такие штуки интересуют, и она раз десять повторила фокус, но вот я взглянул на нее поверх пламени и увидел такой пристальный взгляд, устремленный на мое лицо, что сразу понял: вся эта игра для того, чтобы меня лучше разглядеть.

Я отстранился. А она:

— Курите первый, — и подала мне сигарету.

Она все время из меня дурака строила, потому что сигарета была с фильтром, а я по глупости ее не тем концом в рот сунул и, когда она дала мне прикурить, стал тянуть изо всей силы, а она держала зажигалку, смотрела на все это, и даже рука у нее не дрогнула; наконец фильтр загорелся, и тут я как затянусь! — даже кашель на меня напал, но я хоть бы что, говорю:

— Крепкие вы сигареты курите.

Тут она выхватила у меня сигарету, оторвала фильтр и велела мне еще раз прикурить, но я так и прокашлял все время, вернее, пока сигарета до половины не сгорела, а уж другую половину она выкурила сама.

Ей захотелось пройтись, и мы пошли к моему домику; там я тоже надел спортивный костюм, мы вернулись на берег, и она велела играть, но мне что-то не игралось, робость одолела. Она вытащила из кармана целую пачку сигарет, и мы опять курили, а я и внимания не обратил, что курева у нее было хоть завались и что с первой сигаретой она меня разыграла. Только потом, уже дня через два, она сказала:

— Я хотела проверить, опытный ли ты — ведь если девушка хочет курить на пару с парнем, значит, она хочет с ним целоваться. Но ты оказался темный-претемный, и это мне даже понравилось.

А на берегу я спросил:

— Почему вы сказали, что я странный?

Она рассмеялась.

— Потому что странный.

— Это потому, что я такой тощий? Что не на моторе езжу? Или что?

— Нет… Какой-то такой… несовременный.

— Это значит — не модерный?

— Нет. Не то. Хотя…

Она задумалась. Комары влетали в дым. Сонно плескалась рыба. По небу пробегали серо-голубые сполохи, словно откуда-то, из-за три-девяти земель надвигалась гроза.

Мы сели на бревно и долго сидели, я, наверно, пять сигарет выкурил, но зря их извел, стараясь не затягиваться, все равно меня мутило и голова кругом шла. Наконец она даже рассердилась:

— Может, вы хоть расскажете, как ехали сюда или какую профессию собираетесь выбрать?

Она снова закурила и несколько раз жадно затянулась.

Я долго и спокойно рассказывал ей, как проехал пятьсот километров за три дня, как латал камеру под дождем, как собака стащила у меня на привале последний кусок хлеба, как меня погнали ночью из сада, где я натряс яблок, — и она даже слушала с интересом, и злость у нее прошла, но когда я спросил, как ей ехалось, она буркнула:

— Это не тема для разговора.

Я уж и не знал, о чем говорить, да вспомнил, что она еще и о профессии спрашивала, и ни к селу ни к городу сказал:

— Что бы мне ни привелось делать, я все буду делать как следует.

— Это чудесно. Так вот, сделайте мне завтра как следует переключатель, там пружина барахлит. А теперь спите спокойно.

Я не понял.

— Ступайте, ступайте, я и сама доберусь.

Я чувствовал себя последним дураком.

— Как же так, мы ведь вместе пришли…

— Ну и что? А приехали порознь. Спокойной ночи, — сказала она таким тоном, что я едва пробормотал:

— Спокойной ночи.

Я поклонился, хотя она уже отвернулась, и быстро пошел в гору, к своему домику — одуревший от курения, с хаосом в голове, весь измочаленный и потерянный.

А теперь я буду хоронить память о ней, как паршивую кошку, которую убил тяжелым горбылем, когда мне было не то