И. Скворцов Помголочка
I
Жизнь чуть теплилась, как огонек тлеющий лучины, в этом исхудавшем, изможденном маленьком теле. Живыми были только одни глаза. Голубые, почти сине-васильковые, они глядели мягко и жалобно… Когда ей дали миску с супом, она не могла поднести ложку ко рту. Питье сочилось обратно из белых бескровных губ. Доктор, впрочем, признал ее здоровой. Здорова?!. Да, как здорова былинка в голой безводной пустыне, как зеленое деревце, заглушенное в густом дремучем лесу, как сокол в неволе… — Здорова, но не выживет. Организм слишком истощен! — глубокомысленно заключил доктор. Смерть, казалось, уже склонилась над изголовьем постели, на которой распростерлось маленькое измученное тельце. Жизнь еще трепетала в глазах, неподвижно уставившихся в белые, чистые стены приемного пункта… Ребенок умирал без стона, без жалоб… А за окном догорал кровавый закат знойного летнего вечера 1921 года.II
Прошел день-другой, и на удивление всем она жила… На третий день в праздник, после обычного завтрака, в комнату вошли двое — мужчина и женщина. Он — высокий, худощавый и смуглый. В глазах сила и железная воля. Она — румяная, полная, с улыбкой играющей, казалась малоразвитой, но доброй женщиной. Подошли к сестре. — Доктор направил к вам. Позвольте посмотреть детей. И пошли-было по палате. На первой кровати лежала привезенная третьего дня девочка. Ее голубые глазки с усилием повернулись на вошедших, и слабая улыбка, точно луч солнца, пробежала по лицу… Женщина ухватила за руку высокого мужчину, с внезапно подступившими к глазам слезами чуть слышно прошептала: — Нет. Не могу смотреть больше. Возьмем ее. Лицо мужчины потемнело. Казалось, клубок какой-то сжал ему горло… Наконец, с усилием произнес: — Да. Возьмем ее. Он наклонился к девочке и крепкой рукой осторожно погладил белокурые волосы. Потом разом выпрямился и бросил, точно отрубил: — Возьмем ее.III
Доктор и сестра не советовали брать девочку. — Не жилец она на белом свете. Труп привезете к себе. Но мужчина только улыбнулся. — Раз сказано: возьмем, — значит, возьмем. Не умрет. В голосе прозвучала такая уверенность, что доктор и сестра смолкли. Бережно, крепкими руками взял мужчина одетую в простое платье девочку. Та прильнула к нему… В книге для записи поступающих на приемный пункт детей против фамилии: Секлетея Михайловна Трифонова, 13 лет, появилась отметка: «взята рабочим завода „Пролетарий“ Семеном Петровичем Гвоздевым. Адрес — Красная Пресня переулок и дом такой-то».IV
Как осталась жива девочка, — не понимали ни доктор, ни соседи. Одни объясняли внимательным уходом, другие крепостью тела, и никто не сказал самой главной причины. Выходила молодую жизнь любовь рабочего и жены его, любовь, которая сильнее смерти. Казалось, в маленькое тельце вливалась жизнь, когда Гвоздев брал на руки девочку, когда ласково гладила ее Маша, жена Гвоздева. В начале третьей недели девочка в первый раз попросила сама есть. — Ну, теперь ваша помголочка быстро поправится, — ласково пошутил доктор. С легкой руки доктора стали звать девочку Помголочкой. Скоро она уже могла сидеть, а раз, как птичка запела:«В лесу зеленом на муравке
Скатился птенчик из гнезда».
V
«Дети — цветы новой жизни!..» В нас самих-то взрослых людях столько этого самого старого осталось, что, пожалуй, никогда и обухом не вышибешь… К примеру взять моего товарища Докина. Двумя пулями в гражданскую войну ранен, в царское время по тюрьмам таскали, сколько раз за «неблагонадежность» места лишался, а много и в нем старого гнилья. Праздник без вина встретить не может. Сам хотя к попам денег не носит, зато жена — богомолка. Иной раз обругается так, что самому совестно. На днях спрашиваю его: «Скоро ли получка?» — отвечает: «Один бог ведает». И бога у него нет, и бог у него все ведает… Да, вот так-то. Не одну революцию нам совершить надо, а целых три. Революция, чтобы старую власть новой заменить, — первая революция и, по правде сказать, самая легкая. Двинул весь народ, и покатились гнилые столбы. Эту революцию могли сделать мы, темные, малограмотные, нищие. Вторая революция — это, чтобы хозяйство по-новому построить. Эту революцию сразу не сделаешь. Многому надо учиться, много ошибок будет, пока наладим новое хозяйство. Для первой революции нужна была, главным образом, воля. Для второй революции мало воли, — нужно еще и знание. Перестроим мы свое хозяйство, когда будут у нас ученые из рабочих и крестьян, когда все будут грамотны. А третья революция — переменить самих себя. Перестать ругаться, бить жену, калечить детей. Перестать завидовать своему товарищу, другому рабочему. Сохранить в сердце только одну ненависть, — к тем, кто трутнем родился и остался таким трутнем; кого на руках выняньчили мамушки да нянюшки и с пеленок научили быть барином и загребать жар чужими руками. Переменить самого себя человек не всегда может. Не в силах. Не отрывать же голову да приставлять другую. Новые люди вырастут только из наших детей. И не сразу вырастут. Сколько раз еще старая гниль и в них отзовется. А все-таки дети — цветы новой жизни. Мы же уже отцветаем. Так в свободное время толковал жене Гвоздев, и внимательно слушала и что-то смекала белокурая головка Помголочки.VI
Как поправилась совсем Помголочка, стал посылать ее Гвоздев в школу. Жена Гвоздева, кроме того, на машине шить учила. Шила сама на людей и девочке показывала и кройку, и стежку, и все мастерство. А по вечерам Гвоздев любил слушать, как разбирала по складам Помголочка азбуку.
Устанет она, посадит Гвоздев ее около себя и говорит так любовно, ласково.
О многом говорил Гвоздев девочке.
Простыми словами рассказывал, как мучился в прежнее время народ, как теперь в руки власть взяли.
Рассказывал он о людях по тюрьмам заморенных, о забитых плетками, о повешенных прежней властью.
Плакала не раз во время рассказов Помголочка.
Смышленая была девочка.
Сама иной раз на дворе детей соберет и рассказывает им какую-нибудь историю.
Читать бойко через полгода научилась.
Прошел