заключив, что из женской солидарности тоже должна это сделать, тоже заплакала, жалобно всхлипывая.

Плач — это такая же хорошая забава, как и всякая другая, если только не заниматься этим слишком долго, потому что большого смысла в этом нет. Немножко поплакать, однако, всегда можно, тем более что этой доброй пани, похоже, это нравится.

Слезы жены доктора лились, как дождь из грозовой тучи. Пан доктор послал письмо, подробное, длинное, как можно точнее описывающее все печальные события, и просил особу, которой Басю доверили, чтобы в среду в пять часов вечера она ждала на вокзале, потому что девочка поедет одна. Письмо было заказным, доктор послал его лично, адрес же он подчеркнул красным карандашом, чтобы обратить внимание почты на его важность. Он принял все меры предосторожности.

— С ребенком ничего не случится,— успокаивал он жену. — Ребенок очень смышленый и не пропадет. А ты не поедешь... Ты уже три раза была в Варшаве. Два раза тебя обокрали, раз ты попала под машину и поломала ногу. Сейчас ты бы живой не ушла.

У доктора было вообще нелестное представление о столице.

Жена доктора, закрывшись с Басей на тайный совет, старалась объяснить ей, насколько большое дело ее ждет. Она успокаивала девочку, что дети часто путешествуют одни, даже на дальние расстояния, что ребенка никто не обидит, а в Варшаве ею сердечно займутся. Девочка внимательно слушала и не высказала никаких возражений. Конечно, все это может быть забавным.

Совет продолжался битых два часа; участники экспедиции к Северному полюсу — и те менее предусмотрительны, чем жена доктора. Были оговорены все, даже наименее правдоподобные случайности, как: похищение, усыпление путешественника при помощи отравленных сигарет и поломка паровоза. Черные слова жены доктора пролетели, как гроза, сквозь светлую головку и через секунду от них не осталось и следа. Только разноцветная птичка полетала над девочкой, распевая о необычайном путешествии.

Добрая женщина повела Басю далеко за город, туда, где росли деревья и кресты и там, велев ей стать на колени, долго говорила с ней шепотом, удивительно сердечным. Светило бледно-золотистое солнце, а красные листья падали с деревьев с тихим шелестом. Бася сказала так же тихонько:

— Будь здорова, мамочка!

В среду, накормив девочку на запас так, словно той предстояло переплыть Атлантический океан, предусмотрительная пани повесила ей на шею картонную табличку и чернильным карандашом написала на ней адрес «получателя». Потом дала ей небольшую сумочку, до отказа набитую конфетами, шоколадками и всякими сладкими радостями телячьих лет каждого человека, потом, за час перед отходом поезда, начались торжественные проводы. Этих нежностей, этих окриков, этих напоминаний, этих слез и поцелуев, поцелуев и слез человеческое перо не опишет. Некоторое разнообразие в эту церемонию внес выкрик — грозный, внезапный, громкий и неожиданный:

— Муж! Если с этим ребенком случится что-нибудь плохое, ты будешь проклят!

Сказано, а скорее выкрикнуто это было с такой силой, что пан доктор задрожал.

— Что с ней может случиться, боже ты мой,— сказал он, но не очень уверенно.

Восемь наиважнейших граждан городка вполне разделяли это мнение. Конечно, Варшава прожорливый город, но детей там не едят. Все старались шутками успокоить жену доктора и придать ей силы духа, что было, впрочем, некоторым преувеличением, потому что, судя по телесной оболочке, и дух ее должен был иметь немалые размеры.

Все знали о том, что недавно приключилось с девочкой, и нежность к осиротевшему ребенку, у которого — судя по траурному платью ее матери, — не было уже, наверное, и отца, привела всех добрых людей на вокзал. Не было только пана старосты и фотографа, ведь если бы удалось пригласить и их, отъезд Баси ничем не отличался бы от торжественного отъезда министра. Надо, однако, ради справедливости признать, что еще ни одного министра на свете не провожали с таким количеством слез, сколько их поплыло из глаз жены доктора. Так как уравновешенные умы все делают в свое время, благородная женщина начала проливать слезы в два пятнадцать, за четверть часа перед отходом поезда, а до того она решила внимательно, сухими глазами осмотреть все, что могло иметь связь с путешествием.

Энергичным шагом она поспешила к тяжело сопящему паровозу, на железное чудовище она бросила только мимолетный взгляд, но долго и испытующе смотрела в глаза машиниста. Этот почтенный человек немного удивился, когда его, как рентгеновским лучом, просверлили насквозь внимательным взглядом. Потом он сделал то, что показалось ему уместнее всего: пожал плечами. А жена доктора, рассмотрев, по-видимому, в его глазах серьезность и достоинство, лишенные легкомыслия и склонности к громким скандалам, побежала вдоль поезда, заглядывая во все купе. Наконец, после долгих колебаний, выбрала одно.

На собственных руках она внесла девочку в вагон. Утерев слезы, чтобы они не капали на слова, она обратилась к сидящим в купе:

— Послушайте, пожалуйста! Эта девочка одна едет в Варшаву! Одна! А потому одна, что она — сирота. Адрес у нее на груди, на картонной табличке. Еда в сумке. В Варшаве ее встретят... Пожалуйста, посмотрите за ней, позаботьтесь о ней... Пусть она не подходит к окну! И чтобы ее не продуло! А вас, пан, прошу не курить в купе! Ведь два часа вы можете потерпеть? О, вы, пани, выглядите так прилично. Присмотрите за ней... Не давайте ей фруктов, они, наверное, немытые, а мой муж говорит, что сейчас везде холера... Могу ли я надеяться на всех присутствующих?

— Хорошо, хорошо,— пробурчал кто-то от имени всего коллектива.

— Маленькая,—обратилась она к девочке.—Эти люди присмотрят за тобой. Но ешь только то, что я тебе дала, и ни у кого ничего не бери. Никому сейчас верить нельзя. Ага! А если тебе захочется (она наклонилась к уху Баси и объясняла ей что-то запутанное) — то скажи вот этой пани, и эта пани тебя отведет.

Нервический свисток паровоза и крики всех собравшихся у вагона дали знать жене доктора, что начинается последний акт.

Кто-то поднял девочку на руки, чтобы она могла выглянуть в окно.

Жена доктора хотела еще что-то крикнуть, но не могла. Что-то сдавило ей горло, и только взгляд ее был таким сердечным... таким сердечным... Хорошенькая светлая головка мелькнула, как блик от зеркальца. Казалось, что кто-то поставил цветок за окном вагона.

Когда ненасытный лес поглотил поезд, жена