чувство прошло, когда она встревоженно посмотрела на карту за стойкой.

– Ваше имя Геллер. Натан Геллер. Это ничего не сказало мне. Ничего. Это даже не навело меня ни на какую долбаную мысль. Вот черт!

– Вы уверены? – спросил я.

– Если здесь ничего не перепутано.

– Это военный госпиталь, здесь, черт возьми, обязательно должна быть неразбериха. Проверьте еще раз, пожалуйста. Если бы я услышал собственное имя, я уверен, что узнал бы его.

Еще больше жалости в ее глазах...

– Я уверена, что вы бы узнали. Но это не совсем военный госпиталь, и... послушайте, мистер... м-м-м, сэр, почему бы вам не пойти в комнату отдыха и не расслабиться там.

Грациозным жестом она указала на широкую, открытую дверь, которая находилась сбоку от нас.

– Если я смогу выяснить что-то в этой неразберихе, я непременно вам сообщу.

Я кивнул и направился в сторону комнаты для отдыха. Девушка крикнула мне вслед:

– Э-э-э, сэр!

Я повернулся и почувствовал, что пытаюсь улыбнуться.

– Я не офицер.

– Я знаю, – улыбаясь, сказала она. – Вы – ПФС, рядовой первого класса. Это дает вам много преимуществ здесь, поверьте мне. Вы, ребята, для нас – верх совершенства, не забывайте это.

Из жалости она сказала это или нет, но слышать было приятно.

– Спасибо, – сказал я.

– Вы упомянули пальмы?

– Да?

– Три дня назад вы были на Гавайях. В Перл-Харбор, в морском госпитале. Там вы и видели пальмы.

– Спасибо.

Но подспудно я чувствовал, что видел пальмы не только на Гавайях.

Комната отдыха напоминала палубу авианосца: восемьдесят футов в длину и сорок – в ширину, точно. В основном, те же больничные бледно-зеленые стены вокруг безграничного пространства пола, выложенного пятнистым мрамором, на который давила массивная мебель – тяжелые деревянные столы, стулья, пианино. Казалось, двоим парням едва ли удалось бы сдвинуть с места самый маленький предмет из здешней меблировки. Во всяком случае, я так себе это представлял.

Я был в сумасшедшем доме.

Дьявол, а где я рассчитывал находиться? Я даже не знал собственного гребаного имени! Конечно, я знал, кто поет «Белое Рождество», потому что радиотрансляция была включена: Бинг Кросби. Я не был идиотом. Я знал название песни и имя певца. А теперь – самый каверзный для меня вопрос: кем, черт возьми, я был?

Если у меня и были сомнения насчет того, где я находился, то те живые мощи, что раскинулись на тяжелых стульях, развеяли их. Ввалившиеся щеки и ввалившиеся глаза. Ребят, которые там сидели, трясло, как танцовщиц непристойных танцев в притонах. Несколько парней с претензией на изысканность играли в карты и в шашки. А один, сидевший в углу, что-то спокойно выкрикивал. Хорошо, что я сдержал слезы. У меня и так хватало проблем, да еще эта небольшая деталь с определением личности.

Почти все парни курили. Мне безумно захотелось курить. Что-то во мне, что еще оставалось от моего разума, говорило, что я не курю. Но мне хотелось закурить. Я сел рядом с одним из ребят: его не трясло, и он не таращился в одну точку. Зато он курил и казался вполне нормальным: у него было загорелое круглое лицо с резкими чертами и каштановые волосы. Он сидел с правой стороны у окна. Это окно, как и другие окна, выходило на выцветшее здание из красного кирпича и было забрано решеткой.

Все точно, я был в сумасшедшем доме.

– Угостишь сигареткой? – спросил я.

– Конечно. – Он вытряхнул мне сигарету «Лаки». – Я – Диксон. А ты?

– Я не знаю.

Он дал мне прикурить.

– Не придуриваешься? Амнезия, да?

– Если это так называется.

– Да, именно так. У тебя ведь была малярия, не так ли, папаша?

«Папаша»? Неужели я выгляжу таким старым? Конечно, Диксону было лет двадцать, но тот, кто не служил, наверняка дал бы ему тридцатник.

– Да, – ответил я. – Она еще не прошла.

– Я слыхал, это настоящее проклятье. Жар, озноб. А что, черт возьми, у тебя еще какие-то другие ранения?

– Не думаю.

– А что это у тебя на башке?

Он имел ввиду мою перевязанную голову.

– Я сам это сделал. В одной больнице на Гавайях.

– Да?

– Да. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале.

– Мне это знакомо, – сказал он. Потом зевнул. – Похоже, ты поэтому в МО четыре.

– Что это?

– Мужское отделение, четвертый этаж. Всех неудавшихся самоубийц привозят сюда.

– Я не самоубийца, – сказал я, потягивая сигарету.

– Тогда не переживай. Здесь всего шесть этажей. Хуже на тех этажах, что у тебя над головой. Чем тебе будет лучше, тем ниже ты будешь спускаться. Доберешься до МО один, а уж там тебе будет хорошо, как дома, где бы он у тебя ни был.

– Где бы ни был, – согласился я.

– О! Извини. Я забыл.

– Я тоже.

Он усмехнулся и засмеялся.

– Да ты азиат!

Я понял, что он имел в виду, не знаю как, но я понял это. Этим словом называли всякого, кто так долго служил на Дальнем Востоке, что превратился в психа – настоящего психа, который сам с собой разговаривает и имеет свой собственный, изуродованный мир.

– А ведь ты тоже морской пехотинец, – сказал я.

– Да. Уж это ты о себе помнишь, правда, приятель? Не удивительно. Ни один живой морской пехотинец не забудет, кто он. Даже мертвые это помнят. Ты можешь забыть свое имя – что за важность! Но ты никогда не забудешь, что ты – морской пехотинец.

– Даже если захочешь, – добавил я.

– Это верно. А вот и один из местных долбаных матросов.

К нам подвалил санитар в голубой форме. Он был довольно веселым. Да и кто бы не веселился, неся вахту на таком окруженном сушей, похожем на дом, корабле, как Сент-Ез?

– Рядовой Геллер, – сказал он, встав передо мной и слегка покачиваясь. Есть что-то такое в расклешенных брюках, от чего морские пехотинцы звереют. Наверное, этому было объяснение, но я его забыл.

– Так они меня называют, – сказал я. – Но это все хренотень. Я не Натан Как-его-там.

– Кем бы вы ни были, доктор хотел бы вас видеть.

– Я тоже хочу с ним встретиться.

– Сообщите об этом в комнату медсестер в течение пяти минут.

– Ой-ой-ой! Санитар отчалил.

– Он что, разве не знает, что идет война, – проворчал Диксон.

– Никому не пожелаю оказаться в районе боевых действий, – сказал я.

– Да. Дьявол! Я тоже.

– В этом доме есть гальюн?

– Конечно.

Он бросил окурок на пол и растер его мыском ботинка.

– Пошли со мной, – сказал Диксон. Он поднялся и оказался ниже, чем я думал, но был крепкого сложения – такие мускулы появляются после пребывания в военном лагере для подготовки новичков и срока – а то и двух – службы. Диксон отвел меня в холл, а оттуда – в сортир, где я наконец увидел зеркало. Я посмотрел на себя.

Лицо под белой повязкой на лбу было желтоватым, но явно американским. Я не был япошкой. Что-то другое. Зато я понял, почему Диксон назвал меня папашей. Мои волосы,