«Человече,— шептал он мне,— найди в себе силы и как можно скорее покинь этот дом. Зачем выставлять себя в смешном виде?»
Я целиком сознавал разумность этого, но продолжал ходить по коридорам и искать кого-нибудь, кому бы мог высказать свои претензии.
Казалось, сама судьба хотела уберечь меня от глупого положения, и я нигде не мог найти ни директора, ни его заместителя, никого из начальства и вообще ни одного служащего. Все куда-то ушли. Это разъярило меня еще больше, но в то же время я чувствовал облегчение. Я уже спускался по лестнице к выходу, и вдруг — я до сих пор не понимаю, как это случилось,— повернул назад, вошел в первую попавшуюся дверь учреждения, не имеющего никакого отношения к моему делу,—устроить истерику: я жаловался чуть не со слезами, угрожал неизвестно кому, тщетно силился иронизировать и язвить, приводил совершенно личные и даже интимные подробности своей жизни, делал туманные намеки, которых, разумеется, никто из этих людей понять не мог.
Я встретил глубокое молчание и взгляды, полные сочувствия. Когда, уходя, я с шумом захлопнул дверь, то услышал за собой откровенный и всеобщий взрыв смеха.
Я тут же подумал: вот опять сделал глупость. И зачем мне все это было надо?
Генрик Шаляй считал, что семь происшествий оказали решающее влияние формирование его характера и склонностей.
1
Однажды вечером после ужина Генрик сидел на диване в гостиной и рассматривал большой альбом с цветными фотографиями, который назывался Autour du monde. Ему шел тогда пятый год. Фотографии были великолепные и самые разнообразные: Ниагарский водопад, крокодилы в Ниле, мечеть Ая-София, авеню Опера в Париже, небоскребы Нью-Йорка, Шенбруннский дворец в Вене, Карлов мост в Праге, Эверест, вид на остров Сан-Джорджио с пьяцетты в Венеции в лунную ночь и тому подобные необыкновенные вещи.
Генрик знал этот альбом наизусть. Он смотрел его по нескольку раз в день, но каждый раз альбом вызывал в нем одни и те же чувства, и он погружался в мечты о далеких путешествиях, которые совершит, когда вырастет.
Любил он также стоять вечером у окна, следить за дымом, поднимающимся над Главным вокзалом, который часто называют ещё вокзалом Венской железной дороги, слушать свистки паровозов и стук колес. Они жили на четвертом этаже одного из домов в Иерусалимских аллеях, почти против вокзала, надалеко от гостиницы «Полония». Генрик любил проходить мимо этой гостиницы, особенно вечером, когда из освещенного холла на улицу падали светлые блики.
Вокзал Венской дороги и гостиница «Полония» были живым воплощением настроений, заключенных в альбоме.
Однажды вечером он сидел, как обычно, после ужина на диване в гостиной с альбомом на коленях. Стеклянные двери в столовую были широко открыты. В столовой расхаживала мать. Она поминутно смотрела на часы и что-то громко напевала. Слишком громко. Так мы поем, когда чувствуем беспокойство, убежденные, что это пение отведет от нас всякое подозрение. Вдруг в замке повернулся ключ, и через минуту послышалось, как отец раздевается в прихожей. Мать остановилась и на мгновенье замерла. Казалось, ее беспокойство не исчезло, а возросло.
Все эти подробности Генрик, разумеется, осознал значительно позже.
Отец вошел, мрачный и какой-то торжественный.
— Что с тобой?—сразу спросила мать.
«— Как это— что со мной? Как будто со мной что-то должно было произойти? — сказал отец безразличным, усталым голосом.
В его словах не было ни раздражения, ни насмешки.
Он сел за стол и подпер голову руками. Мать тихо вздохнула.
— Обедать будешь? — спросила она неуверенно. Отец не ответил. Он только покачал головой и вдруг
спрятал лицо в ладони и заплакал.
Он плакал беззвучно, плечи его тряслись.
Но Генрик знал, что он плачет. В первый раз в жизни он видел, как отец плачет. Он почувствовал во всем теле какой-то незнакомый, какой-то неприятный жар, стала неметь спина. Он застыл над альбомом.
Мать медленно подошла к отцу и обняла его голову.
— Ну что с тобой? — прошептала она.— Ну, успокойся. Скажи наконец, что тебя мучает? Ведь я уже несколько дней замечаю... Ну тише, тише. Генек все видит и слышит. Нехорошо.
— Генек,— всхлипнул отец.-- Ведь это я из-за него. Мать засмеялась. Казалось, с нее спала тяжесть.
— Чего ты от него хочешь? Он последнее время такой послушный, спокойный.
Генрику хотелось сжаться на диване в комочек, он боялся даже пошевелиться.
— Вот именно! — закричал отец.— Вот именно, слишком послушный, слишком спокойный. Я боюсь, что из него ничего путного не выйдет, что он так никем и не станет.
—Ах, что за глупости! Какие у тебя основания?
— У меня нет никаких оснований. Но родить на свет ребенка, дать жизнь какому-то существу — это большая ответственность! Все ли я делаю, чтобы он стал кем-нибудь в жизни?
— Ох, ох! — Мать снова рассмеялась, взяла в руки голову отца, повернула к себе и посмотрела ему в глаза.— Ты последнее время стал очень впечатлительный. У тебя слишком много забот, хлопот, ты переутомился на работе, ты непременно должен отдохнуть, уехать куда-нибудь.
— Уехать! — крикнул отец с отчаянием и надеждой одновременное— Уехать!
Мать позвонила. Вошла горничная.
— Франя, пожалуйста, уложите Генека спать, уже поздно. Генек, подойди, пожелай нам спокойной ночи.
А Генрик сидел, склонившись над залитой лунным светом Венецией, и боялся, что, если он шевельнется, произойдёт что-то ужасное, что-то, чего невозможно ни предвидеть, ни постичь.
Мать подошла к нему, взяла на руки и поцеловала.
— Какой горячий! —