Сегодня как раз его срок.
— От Степана Сергеевича что-то давно вестей нет.
— Че писать-то. Домой, поди, торопится.
— Наказывал дождать его.
Тетя Глаша с удивлением посмотрела на Семеновну.
— Ты уж, девонька, не помирать ли собралась?
— Сколь жить-то? Пора и честь знать. Что-то в груди болит. И ослабела вся.
— Ты не дури, старуня. Я как без тебя-то тут буду? Мне надо Анюту на ноги поставить. А тебе внука дождаться из армии.
— Нет, матушка, мне уж не дотянуть до того времени, — в голосе Семеновны была тоска. — А ты приходи ко мне на могилку. Да про все рассказывай. А то тебе все недосуг, все куда-то торопишься, лишнего слова от тебя не дождешься.
— Че я лишние-то слова молоть буду? — обиделась тетя Глаша.
А по угору неторопливо шли Василий — полковник и Ганя — генерал. Они встретились в Карске и не успели словом обмолвиться. — Не верится, Ганя, что добрались до родной земли. — Я последнее время каждую ночь во сне мать видел. Здорова ли? — Димка писал, что здорова. — Твой Димка вроде бы за командира был. — Какой из него командир. Поди, без матери в лес-то шагнуть боится. — Увидим. А ты теперь куда? — Еду в институт. Назначен деканом факультета охотоведения. А ты надолго? — С неделю пробуду. Нашу часть уже перекинули в Забайкалье, поближе к японской границе. Да и пехота-матушка двигает туда же. — Значит, не разойтись с самураями? — Не разойтись. Василий остановился напротив своего дома. — Зайдем к нам. Может, и тетя Глаша здесь. — Зайдем. — Это кто там идет по угору? — спросила Семеновна. — Какие-то военные. Батюшки, а орденов-то сколь у того и другого. А у одного-то по штанам красная лента пущена. — Ты че мелешь-то? Почё он ленту-то на штаны нашивать будет? — Старуня, они вроде сюда сворачивают, — заволновалась тетя Глаша, — Так и есть, сюда идут. — Кто же это может быть? Василий с Ганей вошли в ограду, поставили чемоданы, на них шинели положили. — А я что тебе говорил? Здесь твоя маманя! — Василий кивком головы указал на тетю Глашу. Тетя Глаша, не сводя глаз с Василия и Гани, медленно поднялась. — Батюшки, никак Вася? — Это который? — щурилась Семеновна. — Который повыше. А второй-то вроде Ганя, Он и есть… Ганя… Тетя Глаша кинулась к Гане. — Мама… — Господи, дождалась… — Она прижалась к груди сына. Семеновна тоже хотела встать. Но не хватило сил. Василий подошел к ней, опустился на крыльцо и обнял за плечи. — Мама… здравствуй… — Вася… прилетел… — У Семеновны глаза застлали слезы. Из летней кухни вышла Ятока. Глянула на Василия, из рук со звоном покатилась кастрюля. — Вася! Василий шагнул навстречу, прижал к груди; — Кабарожка ты моя. Уж не чаял увидеть тебя… Ятока высвободилась из объятий, глянула на Василия. Что-то незнакомое было в этом родном лице. Углубились складки между бровей. Посуровел взгляд. Сильней обозначились скулы. И цвет лица был другой. «Совсем чужой», — невольно мелькнула мысль у Ятоки. Василий будто угадал мысли Ятоки, положил на плечо руку. — Не печалься… Все будет хорошо. А под навесом, прижавшись друг к другу, замерли Анюта с Машей. Они первый раз видели военных, им было я любопытно, и страшновато. Они не могли понять, зачем эти люди появились здесь, что им надо. С ружьями на плечах в ограду вошли Димка со Славкою. Первым их увидел Ганя. — Вот вы какие. Ну, здравствуйте! Ганя пожал руку Димке, потом Славке. — Василий Захарович, ты только погляди, какие тут орлы без нас выросли. Василий подошел к парням. Димка был вровень с ним, плечистый, жилистый. — Папка-а, — выдохнул Димка. — Сынок… Василий с Димкой обнялись. Славка не сводил восхищенных глаз с Василия. Димка кашлянул в кулак. — Папка, а это и есть Слава. Василий обнял и Славку. — Война кончилась. Теперь твоего отца искать будем. А где Анюта с Машей? — Василий огляделся. — Да вон они, под навесом, — показала Ятока. Девчонки, услышав свои имена, забились под верстак. — Маша, да ты что? Погляди, папка прилетел. Девчонки забились еще дальше в угол. — Маша, — позвал Василий. — Да я же тебя еще не видывал. А ты прячешься. — Пусть маленько попривыкнет, — вмешалась тетя Глаша. — А то сейчас реву не оберешься.
Утро. В небе плывут редкие облака. Солнце то спрячется, бросив на горы серую тень, то вдруг зальет землю ослепительно ярким светом. Тревожно шумит лес. Неспокойно на душе и у Любы. Все ли ладно с мужем? Виктор спозаранку уплыл рыбачить. А здоровье у него не ахти какое. Люба прошлась по дому, поправила засохшую ветку рябины с оранжевыми гроздьями, потом подошла к кроватке и долго смотрела на спящего сына. В памяти всплыли почтовые дороги. И заныло непослушное сердце: «Димка. Где ты сейчас? Какие ветры дуют тебе в лицо? Помнишь ли почтовые полустанки, короткие летние ночи и лесные свирепые грозы? Или белогривый конь унес тебя подальше от дорог прошлого и ты, забыв про все, смотришь в чьи-то невинные девичьи глаза?» Любе тяжело стало дышать. Она встала и подошла к окну. Вдали виднелась дорога. И слышался Любе торопливый конский топот.
У Белого яра под столетней густой сосной, искрясь, плавился на солнце накипень. Вокруг него розовым пламенем полыхал багульник. Родник, пробив в ледяной глыбе дорожку, стремительно бежал к реке. И не было такой силы, которая могла бы остановить его. Из багульника вышла молодая кабарожка, приостановилась, потом легко взлетела на накипень и замерла в изумлении: из толщи льда неслись нежные переливчатые звуки. Что это? Голос раннего весеннего утра или не допетая песня зимы? А в начале плеса, под елью, где был похоронен Ушмун, на холмике зеленела совсем еще крохотная березка. Точно сама вечность в глубоком раздумье возвышался над тайгою Седой Буркал. Что ему годы? Для него века — как день. От него, продираясь сквозь глухомань, убегали реки, по небесной синеве уплывали облака, уходили в низины звери. Лесной великан с тоской смотрел вдаль, Что томило его сердце? Ушедшие столетия? Нет. Его угнетало одиночество, от которого устают даже горы. У подножия Седого Буркала, накормив волчат, осторожно вылезла из логова Красная Волчица. Настороженно осмотрелась вокруг. Затаившись, долго вслушивалась в лесные звуки. У нее теперь была новая семья. Еще зимой она встретила волка в верховьях Каменки, а потом привела его сюда. Прошлой ночью он ушел на охоту. И теперь Красная Волчица с тревогой ждала его возвращения.
В поскотине на придорожном замшелом валуне сидел Димка и с грустью смотрел на
А по угору неторопливо шли Василий — полковник и Ганя — генерал. Они встретились в Карске и не успели словом обмолвиться. — Не верится, Ганя, что добрались до родной земли. — Я последнее время каждую ночь во сне мать видел. Здорова ли? — Димка писал, что здорова. — Твой Димка вроде бы за командира был. — Какой из него командир. Поди, без матери в лес-то шагнуть боится. — Увидим. А ты теперь куда? — Еду в институт. Назначен деканом факультета охотоведения. А ты надолго? — С неделю пробуду. Нашу часть уже перекинули в Забайкалье, поближе к японской границе. Да и пехота-матушка двигает туда же. — Значит, не разойтись с самураями? — Не разойтись. Василий остановился напротив своего дома. — Зайдем к нам. Может, и тетя Глаша здесь. — Зайдем. — Это кто там идет по угору? — спросила Семеновна. — Какие-то военные. Батюшки, а орденов-то сколь у того и другого. А у одного-то по штанам красная лента пущена. — Ты че мелешь-то? Почё он ленту-то на штаны нашивать будет? — Старуня, они вроде сюда сворачивают, — заволновалась тетя Глаша, — Так и есть, сюда идут. — Кто же это может быть? Василий с Ганей вошли в ограду, поставили чемоданы, на них шинели положили. — А я что тебе говорил? Здесь твоя маманя! — Василий кивком головы указал на тетю Глашу. Тетя Глаша, не сводя глаз с Василия и Гани, медленно поднялась. — Батюшки, никак Вася? — Это который? — щурилась Семеновна. — Который повыше. А второй-то вроде Ганя, Он и есть… Ганя… Тетя Глаша кинулась к Гане. — Мама… — Господи, дождалась… — Она прижалась к груди сына. Семеновна тоже хотела встать. Но не хватило сил. Василий подошел к ней, опустился на крыльцо и обнял за плечи. — Мама… здравствуй… — Вася… прилетел… — У Семеновны глаза застлали слезы. Из летней кухни вышла Ятока. Глянула на Василия, из рук со звоном покатилась кастрюля. — Вася! Василий шагнул навстречу, прижал к груди; — Кабарожка ты моя. Уж не чаял увидеть тебя… Ятока высвободилась из объятий, глянула на Василия. Что-то незнакомое было в этом родном лице. Углубились складки между бровей. Посуровел взгляд. Сильней обозначились скулы. И цвет лица был другой. «Совсем чужой», — невольно мелькнула мысль у Ятоки. Василий будто угадал мысли Ятоки, положил на плечо руку. — Не печалься… Все будет хорошо. А под навесом, прижавшись друг к другу, замерли Анюта с Машей. Они первый раз видели военных, им было я любопытно, и страшновато. Они не могли понять, зачем эти люди появились здесь, что им надо. С ружьями на плечах в ограду вошли Димка со Славкою. Первым их увидел Ганя. — Вот вы какие. Ну, здравствуйте! Ганя пожал руку Димке, потом Славке. — Василий Захарович, ты только погляди, какие тут орлы без нас выросли. Василий подошел к парням. Димка был вровень с ним, плечистый, жилистый. — Папка-а, — выдохнул Димка. — Сынок… Василий с Димкой обнялись. Славка не сводил восхищенных глаз с Василия. Димка кашлянул в кулак. — Папка, а это и есть Слава. Василий обнял и Славку. — Война кончилась. Теперь твоего отца искать будем. А где Анюта с Машей? — Василий огляделся. — Да вон они, под навесом, — показала Ятока. Девчонки, услышав свои имена, забились под верстак. — Маша, да ты что? Погляди, папка прилетел. Девчонки забились еще дальше в угол. — Маша, — позвал Василий. — Да я же тебя еще не видывал. А ты прячешься. — Пусть маленько попривыкнет, — вмешалась тетя Глаша. — А то сейчас реву не оберешься.
Утро. В небе плывут редкие облака. Солнце то спрячется, бросив на горы серую тень, то вдруг зальет землю ослепительно ярким светом. Тревожно шумит лес. Неспокойно на душе и у Любы. Все ли ладно с мужем? Виктор спозаранку уплыл рыбачить. А здоровье у него не ахти какое. Люба прошлась по дому, поправила засохшую ветку рябины с оранжевыми гроздьями, потом подошла к кроватке и долго смотрела на спящего сына. В памяти всплыли почтовые дороги. И заныло непослушное сердце: «Димка. Где ты сейчас? Какие ветры дуют тебе в лицо? Помнишь ли почтовые полустанки, короткие летние ночи и лесные свирепые грозы? Или белогривый конь унес тебя подальше от дорог прошлого и ты, забыв про все, смотришь в чьи-то невинные девичьи глаза?» Любе тяжело стало дышать. Она встала и подошла к окну. Вдали виднелась дорога. И слышался Любе торопливый конский топот.
У Белого яра под столетней густой сосной, искрясь, плавился на солнце накипень. Вокруг него розовым пламенем полыхал багульник. Родник, пробив в ледяной глыбе дорожку, стремительно бежал к реке. И не было такой силы, которая могла бы остановить его. Из багульника вышла молодая кабарожка, приостановилась, потом легко взлетела на накипень и замерла в изумлении: из толщи льда неслись нежные переливчатые звуки. Что это? Голос раннего весеннего утра или не допетая песня зимы? А в начале плеса, под елью, где был похоронен Ушмун, на холмике зеленела совсем еще крохотная березка. Точно сама вечность в глубоком раздумье возвышался над тайгою Седой Буркал. Что ему годы? Для него века — как день. От него, продираясь сквозь глухомань, убегали реки, по небесной синеве уплывали облака, уходили в низины звери. Лесной великан с тоской смотрел вдаль, Что томило его сердце? Ушедшие столетия? Нет. Его угнетало одиночество, от которого устают даже горы. У подножия Седого Буркала, накормив волчат, осторожно вылезла из логова Красная Волчица. Настороженно осмотрелась вокруг. Затаившись, долго вслушивалась в лесные звуки. У нее теперь была новая семья. Еще зимой она встретила волка в верховьях Каменки, а потом привела его сюда. Прошлой ночью он ушел на охоту. И теперь Красная Волчица с тревогой ждала его возвращения.
В поскотине на придорожном замшелом валуне сидел Димка и с грустью смотрел на