противно: значит, именно так монпансье выглядит в твоем желудке?! И как унизительно, когда тебе запрещают брать помногу то, чего тебе и даром не надо! «Эти Томкинсы больно деловые!» — сказала моя сестра Лайза.

Хеллоуин миновал. На следующий вечер, когда мы смотрели телевизор, в дверь позвонили. Чужие заходили к нам редко, и меж тем как отец остался в гостиной на втором этаже, остальные — мать, сестры и я — скопом сбежали по лестнице и, открыв дверь, обнаружили на своем крыльце семейство Томкинсов в полном составе. Родители выглядели как обычно, но сын с дочкой нарядились в костюмы: девочка балериной, а мальчик каким-то грызуном, с ушами из махрового полотенца и хвостом, подозрительно напоминающим шнур от утюга. Они объяснили, что вчера были на озере совсем одни и пропустили шанс отпраздновать Хеллоуин.

— Вот мы и пришли сегодня. Вы позволите? — сказал мистер Томкинс.

Я объяснил этот поступок тем, что у них не было телевизора, но кое-чему можно даже без телевидения научиться. Выпрашивать конфеты на Хеллоуин — в порядке вещей, но выпрашивать конфеты первого ноября — это уже называется «побираться» и ставит окружающих в неловкое положение. Такие вещи человек обязан усваивать из воздуха, просто живя на этой земле, и меня взбесило, что Томкинсам это не ясно.

— Нет-нет, конечно же, еще не поздно, — сказала мама. — Дети, а ну-ка… сбегайте… принесите конфеты.

— Так они же кончились, — возразила моя сестра Гретхен. — Ты вчера все раздала.

— Не эти, — сказала мама. — Другие. Давайте-ка, тащите быстренько.

— Что-о? — прошипела Лайза. — Наши? Которые мы заработали?

Да, именно их наша мама и имела в виду, но при Томкинсах ей не хотелось говорить в открытую. Боясь обидеть гостей, она хотела создать впечатление, будто у нас всегда наготове целый мешок сладостей — дожидается, пока кто-нибудь прямо с улицы зайдет и попросит.

— Ну что же вы, — сказала она нам. — Живей!

Моя комната была крайняя от входа, и загляни Томкинсы в ее распахнутую дверь, они увидели бы мою кровать, а на покрывале — бумажный пакет с надписью: «МОЕ! РУКИ ПРОЧЬ!» Мне вовсе не хотелось, чтобы Томкинсы узнали о моих сокровищах, и, войдя в комнату, я прикрыл дверь, задернул шторы и, вывалив весь пакет на кровать, начал выискивать что похуже. Шоколад всю жизнь действует на меня плохо. Не знаю, аллергия это или что, но стоит съесть малюсенький кусочек, как в глазах у меня темнеет и голова раскалывается от боли. В конце концов я научился избегать шоколада, но в детстве отказывался смириться со своей ущербностью. Съедал эклеры, а потом, когда в висках начинала пульсировать боль, сваливал вину на виноградный сок, или на дым от маминых сигарет, или на тугие дужки очков. На что угодно, только не на шоколад. Шоколадные батончики — настоящий яд для моего организма, зато с легендарными торговыми марками, — я отложил в кучку номер один, которую ни за что не собирался отдавать Томкинсам.

Из прихожей слышался голос матери — она напрягала извилины, пытаясь поддержать светскую беседу.

— Лодка, — говорила она, — это просто замечательно! Вы на ней прямо с берега выходите в озеро?

— Вообще-то у нас есть прицеп, — сообщил мистер Томкинс. — Подъезжаешь, разворачиваешься, даешь задний ход — и лодка спущена на воду.

— О, прицеп. И какой у вас прицеп?

— Ну-у обыкновенный прицеп… для лодки, — сказал мистер Томкинс.

— Да, понимаю, но он деревянный или… ну как это называется… Собственно, я вот что имела в виду: какого типа у вас прицеп?

Слова моей матери имели двойной подтекст. Первый слой, самый очевидный: «Да, я веду разговоры о прицепах для лодок, но одновременно я умираю». И второй, предназначенный лишь для меня и сестер: «Если вы немедленно не притащите угощение, то забудете навсегда, что такое свобода, счастье и мои нежные объятия».

Я знал, что с минуты на минуту она ворвется ко мне в комнату и начнет хватать сласти сама, сгребая что попало, не считаясь с моей классификацией. Если бы голова у меня в тот момент работала нормально, я бы спрятал самое ценное в тумбочку, но вместо этого, явственно воображая, как рука матери поворачивает дверную ручку, я в панике принялся надрывать обертки и торопливо засовывать шоколадки в рот. В основном, они были маленькие, что облегчало задачу, но рот у меня был все-таки не резиновый, а жевать и одновременно пихать за щеки все новые батончики — дело нелегкое. Мигрень началась моментально, но я списал ее на нервы.

Мать сказала Томкинсам, что должна заглянуть на кухню; тут же дверь в мою комнату приоткрылась, в щель просунулась ее голова.

— Ты что это творишь, черт подери? — прошипела она шепотом, но я не мог

ответить — рот был набит до отказа.

— Одну минуточку, — крикнула она гостям. И, когда мама, аккуратно прикрыв дверь, двинулась к моей кровати, я принялся крушить сахарные сигары и леденцовые бусы из кучки номер два — первоклассные сладости, уступавшие по ценности лишь шоколадкам. Мне было больно уничтожать их, но отдавать за так — еще больнее. Я только-только начал мять картонную коробочку драже «Ред хотс», когда мать вырвала ее из моих рук, невольно завершив за меня работу. Сладкие крупинки — ни дать ни взять шарики для пневматического пистолета — просыпались на пол. Пока я на них глазел, мать схватила пачку вафель «Некко».

— Только не «Некко», — взмолился я, но вместо слов из моих уст полился шоколад. Полуразжеванный шоколад. Полился и забрызгал рукав ее кофты. — Не эти. Не эти.

Мать встряхнула рукой, и шоколадная струя отвратительной какашкой упала на мое одеяло.

— Полюбуйся-ка на себя, — сказала она. — Внимательно погляди на себя в зеркало, понял?

Вдобавок к «Некко» она забрала несколько леденцов на палочке и полдюжины карамелек в целлофановых обертках. Я услышал, как она извинилась перед Томкинсами за то, что ее так долго не было. А потом послышалось, как мои сласти падают на дно чужих пакетов.

— Что надо сказать? — спросил мистер Томкинс. И дети пропищали: — Спасибо.

Меня отругали за то, что я не спешил принести конфеты, но сестрам влетело еще больше — свою часть они вообще зажали. Несколько часов мы просидели по своим комнатам, но позже, поодиночке, опять проскользнули на второй этаж и присоединились к родителям перед телевизором.

Я, пришедший последним, устроился у дивана на полу. Показывали какой-то вестерн, и даже если бы голова у меня не раскалывалась, сомневаюсь, что у меня хватило бы умственных сил следить за сюжетом. Собравшись на вершине каменистого холма, бандиты не сводили прищуренных глаз с облака пыли, замаячившего на горизонте, и я снова подумал о Томкинсах — как неуместно, ни к