ямочкой, движения стали иными, даже кабинка парижского портного вдруг исчезла, как будто открылись бескрайние просторы да рванул африканский ветер, что не знает удержу и преград… Теперь снимать эти боевые доспехи было жалко, я стоял и смотрел в зеркало и как будто бы видел там отражение своей юности — залитые солнцем палубы, белые гребни волн и веселую игру соленого бриза пестрым флажком на мачте.

* * *

Наконец пришло время покупать билеты.

В бюро путешествий «Кук и компания» я подошел к первому же окошечку и с притворным равнодушием назвал этапы своего великого пути.

— Я намерен дважды пересечь Сахару и разрезать Африку по экватору!

— Окно № 23, - не поднимая напомаженной головы, равнодушно процедил сквозь зубы угреватый клерк.

Я обиженно отошел. Мальчишка! В окне, без сомнения, сидит настоящий специалист, отставной африканский бродяга с лицом загорелым и грубым, с деревянной ногой или пустым рукавом, булавкой приколотым к груди чуть пониже медалей и крестов.

Африканским специалистом оказалось вертлявое, завитое, как барашек, ярко раскрашенное существо. Оно бойко завертело ручку арифмометра, щеголяя пунцовыми ноготками.

— Сейчас сделаю вам хорошенькую калькуляцию, дорогой мсье! Сахара? Прекрасно! Вы стартуете с аэродрома в Колон-Бешар и приземляетесь в оазисе Гоа… Ах, вы хотите ехать? Чтобы лучше ознакомиться с природой и людьми? Чудесно! Беру вот эту книгу, мсье… Вы отправляетесь на быстроходной машине из Туггурта… от бидона № 8… да не пугайтесь, мсье, ха-ха-ха! Это старые названия, мы сохраняем их для оригинальности! Вы будете спать за надежными стенами крепости, в гостинице, получите отдельный номер и холодную ванну в придачу… От бидона № 8 сверните в Хоггар! Рекомендую: сахарская Швейцария, высота свыше трех тысяч метров… О проводниках договоритесь на месте, я вкладываю письма… Не забудьте шерстяное белье, мсье, там по ночам холодно. Немножко настоящей жары — Танезруфт, но его вы захватите только краем… романтический Чад, длинные пироги, веселые гребцы и песни, песни, дорогой мсье… Я набрасываю шестьсот двадцать франков на организацию ночной охоты на тропических тюленей с танцами и факельным шествием на берегу… Сотни ярких бликов играют в воде! Вы изумитесь: это сногсшибательно! Ah, c'est epatant, Monsieur! (О, это шикарно, мсье!) Это — Place Pigalle (центр ночных увеселений в Париже. — Д.Б.) в Центральной Африке! Куда дальше? Габон? Прелестно! Конго? Чудесно! Уэлле? Охота, охота, охота, мсье! Учтите — талон для нашего охотничьего агента подшиваю к билету… Вверх по Арувими? В Энтеббе? Замечательно! Вниз по Конго? Добавляю тысячу восемьсот километров… Кабина «люкс» с электрическим веером… О, да, мсье: наша фирма обеспечивает полный комфорт!

Существо щебетало и подсчитывало, кому-то звонило по телефону, что-то согласовывало. Я сидел в кресле уничтоженный. Все ясно: Африки нет… Куки давно проглотили ее, и теперь обглоданные косточки разложены по полочкам и продаются на выбор…

Что же даст мне вся эта затея?

* * *

— Прощайте, и быть может, навсегда!

Рука девушки задрожала в моей руке, она молча вошла в машину, я захлопнул дверцу и дал газ. Невозможное стало возможным. Я сидел у руля и смотрел вперед на пустынные серые улицы. Париж спал, было часа четыре утра. Плечом я чувствовал теплоту ее тела. Что не могла сделать радость, то дала печаль…

«Моя первая африканская добыча, — улыбался я про себя. — Нет, Африка живет и уже действует!»

* * *

Погрузка на пароход отняла время и оказалась надоедливой. Но вот берега Европы скрылись — и я задумался. Неужели навсегда?…

И воспоминания нахлынули, невеселые воспоминания человека без места…

Да, вот именно — человека без места…

* * *

Если наклониться к пароходным перилам, положить голову на руки и глядеть через борт на воду, то откроется полная внутреннего значения картина рождения и гибели волн.

Вот впереди из-под острого корабельного носа поднимается юная волна. В избытке сил она встает на дыбы и яростно бьет в спину другую, стараясь подмять ее под себя, спеша занять чужое место. Смотрите — она уже проплывает мимо, гордая и могучая, самая высокая и самая сильная! Но следите дальше, понаблюдайте до конца: сзади ее догоняет новая волна, более свежая, более сильная… Они сшибаются в остервенелом борении. Яростно летят кверху сверкающие на солнце брызги. Какое великолепие! Какой порыв! Но в этом взлете растрачены последние силы, бурного движения уже нет. Позади вьется только хвост пены, сначала игривой и белоснежной, потом вялой и серой… Наконец ничего не остается, кроме пузырей, лениво покачивающихся на мелкой ряби.

Ничего, кроме пузырей…

Как в жизни многих. Как в моей жизни.

Мой отец был настоящим голландцем. Это значит — долговязым и широкоплечим, с длинным красным носом и черными лохматыми бровями, похожими на сапожные щетки; это значит — достойным представителем рода, в котором вот уже сотни лет все парни становятся моряками, а девушки — женами и матерями моряков. Родился отец именно так, как полагается: в открытом океане в свирепую бурю. Бабушка возвращалась из Суринама родить, сроки были вычислены правильно, но мощный вал так тряхнул судно, что бедная женщина слетела с койки на пол, и отец появился на свет несколько преждевременно и сразу заорал благим матом. С тех пор всю жизнь он всегда спешил, покачивался и шумел. Я всегда помню его как олицетворение безудержного порыва и необузданной силы. Проще говоря, он был буяном и пьяницей.

Наша квартирка в Амстердаме была образцом голландского уюта и мира. Мать коротала время вязанием кружев, я водил по полу кораблики. Но раз в месяц или еще реже с улицы раздавался гром ударов, кто-то колотил морскими сапогами в дубовую дверь. Мать бледнела, быстро крестилась и, шепча молитвы, просовывала в окно (спальня помещалась на четвертом этаже) длинный шест с косо насаженным зеркалом; такие же шесты с зеркалами уже торчали из окон соседей. Во всех стеклах отражалось одно и то же — красный кирпичный тротуар, который хозяйки по субботам моют щетками и мылом, и нескладная долговязая фигура отца, само собой разумеется, сильно выпившего. Мать дергала ручку проволоки, протянутой вниз к входной двери, и в передней немедленно появлялся сначала длинный красный нос, затем брови-щетки и, наконец, сам геер схиппер с двумя сундучками — большим, с подарками для жены и сына, и маленьким, с книгами и скудными пожитками.

— Het zee komt! (Море идет!) — орал отец снизу.

А мать тихонько добавляла сверху:

— My zee van rampen! (Мое море забот!)

Немедленно начинался тарарам. Голландские