клубы сигаретного дыма. Ослепшие кирпичные дома прижимаются друг к другу. Должно же быть что-то еще…

* * *

Есть два побережья — Восточное и Западное, и разделяют их три тысячи миль настоящей жизни. Лондон к Нью-Йорку ближе, чем Лос-Анджелес. Неудивительно, что у 90 процентов американцев нет паспортов — страна такая, черт ее побери, огромная, зачем еще ездить за границу? Кому нужно переться через океан? Вышел на Нью-Джерси-Торнпайк^[5], большой палец вверх — и вперед, на запад.

Запад — предел, крайняя точка, дальше ехать некуда. Здесь по-прежнему живут герои Дикого Запада Джона Форда. Каждая новая деревянная церковь или школа — новый город; цивилизация строится из бескрайней пустыни. И каждый маленький, но твердый шаг вперед происходит под звуки госпела «Shall We Gather At The River».

Сегодня проще. Едешь по длинному, извилистому хайвею — кровеносной жиле Америки. Нью-йоркская чернуха осталась позади, впереди пшеничные поля и горы, пустыни и леса… Места, расчерченные в памяти Фенимором Купером, Джоном Стейнбеком, Марком Твеном и Джеком Керуаком. Сердце и душа страны, на которую элита обеих побережий взирает свысока из иллюминаторов самолета.

Но внутри машины всегда ночь. Все видится сквозь темные очки, замызганное ветровое стекло и клубы сигаретного дыма. На полу пустые пивные банки, бумажные пакеты из-под гамбургеров и пустые пачки сигарет. Разбитый «бьюик» сжирает мили, все ближе и ближе подбираясь к Тихому океану. Пока вдруг пустыня не обрывается и на горизонте не появляются пальмы — часовые океана. И неоновые огни.

На Heartattack&Vine^[6] нужно наглухо задернуть шторы. Улицы сшибаются друг с другом, как машины во время аварии. На каждом углу Голливуда мечты живут и умирают, а умерев, стекают в канализационные люки. Здесь проживаются жизни под знаком Голливудленда — страны, которая вот уже больше века манит надеждами, иллюзиями и бессмертием. Это место, где хорошие умирают молодыми, а плохие вянут под грузом несбывшихся надежд.

Лос-Анджелес предлагает солнце, пальмы и безбрежный голубой океан. Океан делает город еще более загадочным. Именно здесь, на пересечении чистого открытого моря-неба и грязного темного порока, кроющегося за закрытыми шторами старых особняков на бульваре Сансет, — душа города. Щелк — и глаз открылся: пустые пачки сигарет, холодный кофе в пластиковом стакане, дешевые романы, страницы которых раскиданы, как изувеченные руки и ноги ветерана войны. В углу бормочет включенный, но никому не нужный телевизор — сказать ему нечего. Зуд неоновых огней накладывается на пустой треск радио и жужжание холодильника. Он выглядывает из-за шторы. Там что-то смутное и огромное. Там Америка…

Добро пожаловать в странствие по своему воображению. Добро пожаловать в жизнь, прожитую за темными очками. Добро пожаловать в Уэйтсленд. Мир романтиков, которых швыряет по свету, мир психопатов, одиночек, неудачников… Бродяги спят на шпалах — лучшего дома у них нет. Есть зато собственная величественная гордость: ты на самом дне, но башмаки у тебя сухие. И быть может — только быть может, — все дело именно в этих башмаках…

Здесь живут реалисты и романтики, прагматики и поэты, неудачники и мечтатели. Мир, в котором пьет даже разбитое пианино, и старик, приткнувшись в углу, что-то бренчит на клавишах. Хотя погоди, это, кажется, не старик, разве что выглядит потрепанно. Сплетает из звуков песню старого пьяницы — песню тайны и любви, поэзии и воображения. Мелодию сердца субботней ночи. Трогательное странствие в духе Синатры, путешествие разбитой души, песня для бездомных завсегдатаев баров от Манхэттена до Малибу.

И вдруг темп меняется… как будто в мусорный бак засунули странного ублюдка — помесь Курта Вайля и «Парней и куколок»^[7], плюс еще карлик, который поет голосом Хаулин Вульфа^[8]. Карлик при этом вооружен бейсбольной битой и колотит изнутри по стенкам бака, пытаясь выбраться. Такие звуки перемешались в голове Тома Уэйтса после женитьбы. Они и подвигли его к возрождению, самому замечательному с тех пор, как Пол Саймон оставил позади ярмарку в Скарборо^[9] и направился в гетто Южной Африки, чтобы найти там Грейсленд^[10].

Уэйтс не ищет компромиссов. И его мало волнует, что о нем думают, — принимайте его как есть… Таким, наверное, и должен быть хриплый ворчливый голос 70-х: похмелье 50-х, настоянное на бибопе и Керуаке, не в ногу и не в ритм со временем. Или же это бесстрашный первопроходец 80-х — радостно и бездумно вперед, рок-н-ролл на всякий случай сунул в сумку, как дохлую кошку, а затем швырнул в быструю реку. Трилогией альбомов на фирме Island Уэйтс без оглядки разделался со своим прошлым. Как будто ему хотелось отвести этого «старину Тома» в заброшенный бар, напоить его там мартини до умопомрачения и выпустить на дорогу.

Затем Уэйтс собрал пожитки и отправился на Запад. Заразившись вирусом кино, он уселся на табурет в баре и ждал, пока его пригласят в Голливуд. И спустя годы Уэйтс, далеко не красавец, действительно оказался в кино рядом с Джеком Николсоном, Мерил Стрип, Вайноной Райдер, Робином Уильямсом, Лили Томлин.

Что бы ни менялось, одно в нем остается неизменным — острый ум. Для журналистов просто подарок: достаточно прийти и включить кассетник, а остальное Уэйтс сделает сам. Он говорит с лету, как ковбой стреляет от бедра: пулеметная очередь намеков, остроумия и скрытых цитат. Пока иные звезды с трудом ищут ответ на глобальный вопрос «Какой ваш любимый цвет?», Уэйтс блещет остроумием («я настолько беден, что не могу отплатить вам даже вниманием») и эрудицией («ежедневно с неба на нас сыпется 43 миллиона тонн метеоритной пыли»).

Уэйтс — неистощимый источник цитат. «Была бы у меня хорошая цитата, я бы носил ее на себе», — сказал однажды Боб Дилан. Свою цитату Уэйтс носит на себе всегда — с достоинством и без почтения ко времени: «Я не расхожее словечко, я сам себе легенда».

* * *

Песни просто лились из него: ломаные истории и мутноглазые баллады, населенные вечными неудачниками, бродягами и неисцелимыми романтиками. Затем ему стало скучно… Роли в кино и сценические либретто, растущая семья, другие заботы отвлекли его. Но Уэйтс оказался прикован к своему собственному прошлому, прошлому, которое прилепилось к нему, как банный лист.

Он неустанно выдавал альбом за альбомом, а в интервью с ним жевали старую жвачку: джаз, алкоголь, Керуак… Уэйтс знал, что пора двигаться вперед, и большую часть 90-х провел затворником. На все более и более редкие концерты фаны слетались со всей планеты. В их числе появились U2 и The Pogues; в любви к Уэйтсу стали признаваться, пусть с опозданием, и звезды первого ряда — от