настроения в то время частично питались еще недостаточной социальной чисткой состава еврейских переселенцев, просачиванием в их среду семей, переезжавших с эксплоататорскими целями для торговли, бравших наемных рабочих и т. п., чему способствовал индивидуалистический уклад переселенческого хозяйства того времени.

Все это теперь переменилось. Твердо проведена в общекрымском масштабе земельная реформа, снята кулацкая верхушка, освобождено для совхозов и для еврейского переселения по триста тысяч гектаров там, где раньше буржуазными агентами, покрывавшими кулаков и опиравшимися на них, отрицалось наличие даже небольших свободных пространств. Мне случилось быть председателем Особой комиссии в Москве, распутывавшей узел фактических крымских земельных отношений и установившей утвержденные затем центральным правительством основы и план крымской земельной реформы, — и близко познакомиться со всей этой ушедшей в прошлое механикой. Разгромлены совершенно националистические буржуазные агенты, осужден судом в Симферополе и расстрелян Вели Ибрагимов, с низов татарских трудящихся масс подняты наверх подлинные батраки, беднота, труженики. Наконец, проведена чистка состава переселенцев, введено было удаление, отобрание земли у тех, кто нанимал рабочих, занимался спекуляцией, успешно проведена сплошная коллективизация и ликвидация на ее основе кулачества, как класса. Все это вместе нанесло такой тяжелый удар возможностям проявлений антисимитизма против новых еврейских деревень, настолько подорвало под ним социальную почву, что оставшиеся еще, может быть, где-либо замаскированные антисимитские элементы из «бывших людей», подобных выведенным т. Ройзманом, — затаились, притихли.

Наоборот, десятки новых еврейских земледельческих деревень в Крыму сделались несомненным серьезным орудием в борьбе против попыток враждебных советской власти элементов найти дорогу к отсталой части трудящихся масс путем насаждения и разжигания в них антисемитских настроений. Десятки делегаций от фабрик, деревень, полков и школ РСФСР и Украины ежегодно специально посещают экскурсиями еврейские деревни в Крыму и разносят по всей стране весть о героическом пионерском труде переселенцев, об их упорстве в преодолении лишений среди нетронутой степи без жилищ, без дорог, без элементарных удобств жизни — и о том, как все несомненнее, все более крепнет победа, расцветает молодая жизнь, складываются новые отношения, создается нормальная обстановка, растут производительные силы. Уже два миллиона пудов одного хлеба сдали государству в 1931 г. еврейские колхозы Крыма, да, кроме того, доставили краю, промышленности, курортам молочные и мясные продукты, овощи, кустарные изделия, хлопок и другое техническое сырье.

Книга тов. Ройзмана, по времени своего написания, не могла, к сожалению, дать картины этой новой жизни еврейской деревня Степного Крыма и создающейся ее связи с промышленностью близких к ней городов (организованное отходничество из колхозов на Керченский металлургический завод и пр.). Автору придется написать продолжение своего романа — показать, как и куда пошли эти люди дальше, переживая неудачи, колебания, частичные отсевы и приливы и сродняясь все более с жизнью великой советской страны, с ее социалистической стройкой.

Ю. Ларин.

Москва, 25 ноября 1931 г.

«Как мудрено истреблять закоренелые предрассудки, в которых низкие души находят свои выгоды».

Фонвизин «Недоросль».

6/I (Правдин).

ГЛАВА ПЕРВАЯ О СОБЫТИЯХ, КОТОРЫЕ ПРОИСХОДИЛИ ПО ПУТИ В ЕВПАТОРИЮ.

1. ИСТОРИЯ НАЧАЛА

Шофер — отчаянный покоритель крымских дорог — вел машину по узкому шоссе, лавируя между откосами и скалами. Скалы шарахались в сторону и исчезали в зернистой пыли. Сбоку от шофера, на подножке, стоял мальчик лет десяти в картузике, похожем на пригорелую яичницу, держался одной рукой за дверцу и, исполняя роль сигнального гудка, сочно свистел в три пальца. Когда закипал радиатор, «Форд» со скрежетом останавливался, мальчик приносил воду, и шофер, отвинтив крышку, поил запыхавшуюся машину. Сев за руль, он опять совершал головокружительные повороты и под визги пассажирок ускользал из-под носа встречных автомобилей.

Рядом с Канфелем сидела женщина, на ней была кашемировая шаль с белой серединой, бахромой по краям, с широкой каймой, на которой переплетались миндали — восточный символ семейного счастья. В миндалях, пестря кошенилью, индиго, марина, расцветали, воздушные гвоздики и скользили за полосу, где темнокрасной змеей изгибался стебель. От ветра и пыли женщина закуталась в шаль с головой, из-под шали выбилась золотистая прядь волос и пушилась на ветру, как цыпленок. В Алуште шофер затормозил машину возле ресторанчика, пассажиры стали выходить. поручив мальчику охранять багаж. Женщина откинула шаль на плечи, поднялась, ступила на подножку, и Канфель подал ей руку. Рука ее была смугла и тонка, на солнце ногти пролили яркорозовый лак, на безыменном пальце сверкнуло обручальное кольцо. Прямо неся голову, женщина пошла вперед мелкими, резкими шажками, и Канфель увидел ее острые плечи, высокую талию и упругие ноги, схваченные белым шелком чулков. За буфетной стойкой наголо обритый татарин жонглировал печеными яйцами, французскими булками, бутылочками кефира. Получив деньги, он бросил Канфелю сдачу на стеклянный кружок, который бессмысленно вещал:

ТРЕБУЙТЕ МАКАРОНЫ ДИНГА и К^о

ЛУЧШИЕ ПО КАЧЕСТВУ

ПРОДАЖА ВО ВСЕХ МАГАЗИНАХ

Татарин крикнул плечистой бабе, чтоб она шла к столику Канфеля, но баба из бутылки наливала в кружки пиво, и над кружками вырастали снежные шапки.

— Эремас харэ! — обругал татарин бабу и пожаловался Канфелю. — Жена — уй-уй сэрдыты!

Канфель нес бутылку лимонной воды, тарелку с бутербродами, скумбрией, огурцами, — его толкали, наступали на ноги. Девочка-татарка предлагала купить кизиль, совала ему в руки корзиночку, он дал татарке булку, и она стала рвать ее зубами.

Женщина в кашемировой шали смотрела поверх головы Канфеля, в ее карие глаза ударил солнечный луч, она сощурилась, и глаза блеснули, как осы. Едва приоткрывая рот, она ела бутерброд с сыром, пила глоточками лимонную воду, и на ее скулах рождались морщинки.

— Я не могу забыть Ниццу! — проговорила она, вынув из сумочки платочек и приложив его к губам. — Английская набережная, прозрачное море и женщины! Мосье, эти женщины сошли с