раза, — и его прицепили к переднему вагону. Вагоны приходились подстать паровозику и были освещены огарками, коптящими в нишах над дверями. Канфель предупредил, что в этом поезде должна находиться его жена, носильщик нес чемодан и портплед и часто кивал головой на пассажирок, опрашивая:

— Что, не они, гражданин?

— Она! — вдруг воскликнул Канфель. — Ставь вещи! — и, расплатившись с носильщиком, он сел рядом с женщиной, закутанной по плечи в кашемировую шаль. — Я вас искал, как запонку от воротника!

— Мосье был так занят чемоданом…

Выставив вперед плечо, торговец двигался шаркающей походкой по вагону и нес полную корзину кондитерских товаров. Канфель остановил его, но в полутьме не мог прочесть названия на ярлыках. Человек, сидевший напротив, вынул из кармана свечу, зажег ее и светил Канфелю, пока он не выбрал коробку шоколадных лепешек. Канфель умышленно взял лепешки, по опыту зная, что они стоят дешевле других сортов и что избалованные женщины любят шоколад без начинки. Женщина посмотрела на поднесенную ей коробку, взяла лепешку, и улыбка разрезала ее рот, обнажая ослепительную полоску зубов.

Человек переложил свечу в левую руку, пристально всмотрелся в коробку, схватил самую большую лепешку и хотел погасить свечу. Канфель попросил не тушить. Человек достал из своего узелка бутылку, вынул пробку, в два глотка выпил остатки водки, крякнул и, закусив лепешкой, вставил в бутылочное горлышко свечу.

— У нас пассажиров держат в строгости! — сказал он, поблескивая влажными глазами. — В прошлом году я накапал стеарина, прикрепил свечку и заплатил кредитку штрафа!

На платформе старший проводник вынул из жилетного кармана серебряные часы, открыл крышку, посмотрел и, поднеся костяной свисток к губам, засвистел. Паровозик загудел. Проводник, держа свисток в зубах, поднял фонарь, помахал, и, фыркнув, паровозик толкнулся вперед. Вагоны уперлись, напружинились, рванулись, и бутылка со свечой покачнулась.

— Поехали! — проговорил человек, испуганно обхватив бутылку руками. — Закон инерции! — и, сняв соломенную шляпу, перекрестился.

Теперь открылось его лицо: безобразны были западающие глаза, выступающие бровные дуги, придавленный, с широкими крыльями нос, выпуклый рот с нижней выпяченной губой, в правом углу которой желтел сточившийся клык. Нелепы были щеки, испещренные кровяными жилками, уши, оттопыренные сверху и обросшие у мочек рыжими волосиками, раздвоенный тупой подбородок, и шея — красная и такая короткая, что, казалось, низколобая рыжая голова сидит прямо на туловище. Человек был в суконном зеленом плаще, широко развернутые плечи распирали плащ, а из-под плаща выглядывали трубоподобные ноги в разношенных сандалиях. Когда человек крестился, свеча осветила его толстые короткие пальцы с приплюснутыми подушечками и глубоко обкусанными ногтями.

— Негодный вагон! — сказал рыжий человек, надевая панаму. — Екатерининская дорога с исторических времен не щадит пассажира!

— Я люблю пульмановские вагоны! — заявила женщина, с любопытством разглядывая человека.

— Но мы едем не в бесподобный Париж, а в паршивую Евпаторию! — воскликнул Канфель, чувствуя, что пол скрипит и ходят у него под ногами. — Париж и Евпатория — стрекоза и муравей!

— Извините! — обратился рыжий человек к Канфелю. — Непростительно так творить о Евпатории! Вот вы назвали бесподобным город Париж, а в чем же проявляется его бесподобие? Жил в нем известный Наполеон Бонапарт, который погиб в глубоких снегах нашей России. Существовала в нем известная Бастилия, которую сокрушил свой же народ. Еще что? — спросил человек и указательным пальцем погладил подстриженный рыжий ус. — Мадам Помпадур. Робеспьеры. Мараты. Этого добра мы и у себя видели!

— Замечательно! — пришла в восторг женщина и перестала есть шоколадные лепешки.

— Скажу заранее: я — Перешивкин! — с достоинством представился рыжий человек. — Половину своей жизни я провел в Евпатории, и, по чистой совести, нет другого города, который имел бы столько достоинств! — с жаром произнес он, и голос его на мгновенье пропал в гуде паровозика. — Во-первых, наша Евпатория на много лет старше Парижа. Она основана во втором веке новой эры полководцем Понтийского царя Митридита Шестого Евпатором. Это у нас каждый школьник знает! Во-вторых, еще в средние века Евпатория славилась богатствами природы, например, добычей соли. Не только Россия ела нашу соль, бесподобный Париж тоже не мало откушал ее! А когда парижане решили завоевать соляные добычи, наша Евпатория насыпала им соли на хвост! — воскликнул Перешивкин, комкая плащ. — В-третьих, Евпатория имела городского голову, господина Дувана. Этот человек был вторым Петром Великим. Он купил через Санкт-Петербург казенный пустырь, который находился между старой Евпаторией и дачами. Купил он его за десять тысяч, а участки продал за двести. Об этом даже в «Русском Слове» писали! На эту прибыль построены общеполезные и богоугодные заведения, а на бывшем пустыре вырос новый город с красивыми зданиями. Они до сего дня украшают Евпаторию. Возьмем хотя бы «Пале-Рояль» генерала Бондарева. Конечно, теперь «Пале-Рояль» советский, а раньше в него простонародье и евреев не пускали! — Перешивкин вздохнул и быстро произнес: — В-четвертых, Евпатория имеет первый пляж в мире!

— Первый пляж в Ницце, второй в Биаррице, а третий в Евпатории, — перебила его женщина. — Это в заграничном путеводителе сказано!

— Эх, сударыня! — с упреком воскликнул Перешивкин. — Да станет заграница расхваливать русские пляжи! Вот вы покупаетесь у нас, посмотрите, какой песок! Мелкий! Бархатный! На полверсты море по щиколотку!

— Первый пляж — так первый! — сказал Канфель. поглаживая под шалью руку женщины. — Жарьте, в-пятых!

— Можно и в-пятых, — согласился Перешивкин. — Мойнакское озеро. Спасает от подагры, сухотки, размягчения костей…

— Короче, от естественной смерти! — заключил Канфель.

— Нет, кому бог велит, тот умирает! — ответил Перешивкин, и злые точки сверкнули в зрачках его. — Караимы, — это будет в-шестых, потому что они только в Евпатории водятся, — караимы не умирают, а, можно сказать, вымирают!

Поезд остановился в Саках. В вагоне стало шумно, многие снимали с полок свой багаж, другие с чайниками, кружками уходили за кипятком и бутербродами. Продавцы суетились на платформе, предлагая квас, розовый пшеничный хлеб и молоко. Беспризорные, покинувшие спальные «купе» под вагонами, бродили под окнами, клянчили, протягивая раз’еденные чесоткой руки, и прятали милостыню — об’едки и опивки — в страшных своих лохмотьях. Военный