пропиваем.
Сидим как-то в буфете на станции, ждем поезда в город, пьем. Всю спустили, только я одну щучонку фунта на полтора ребятишкам оставил. Андрюха совсем уже на сносях, да и я порядком окосел. Вот в таком кураже сели мы в вагон, дружок и говорит мне:
«Дураки мы с тобой, Нанька (он меня Нанькой звал). Корежимся всю зиму на морозе, а можем жить как у Христа за пазухой. Только нахальства набраться».
«Как это?» — спрашиваю.
Выпростал он свою культю, шапку долой — и бойким голосом:
«Добрые, сознательные граждане! Братья, сестры, папаши и мамаши! Подайте калекам на пропитание… Пой!» — шепчет мне.
Спьяну это смешно вроде казалось, я, и гаркнул:
Одежонка у нас была самая для случая подходящая: рвань рыбацкая. Стали граждане Андрюхе в шапку деньги сыпать. Прошли мы весь вагон. В тамбуре Андрюха деньги в карман начал пихать. А меня, не совру, вдруг затошнило даже:
«Андрюха, — говорю, — брось эти деньги сейчас же, а не то я в морду тебе дам».
«Дурак ты, — говорит. — Мы на них в городе сейчас выпьем. Пошли дальше, привыкнешь».
Чувствую — и сам я виноват, что поддался, и оттого еще пуще осерчал. На боку у меня в противогазной сумке щука болталась. Схватил я ее за голову да хрясь дружка по морде.
Конечно, будь у меня две руки, я бы его не тронул. Ну, а как мы в равном состоянии, то не зазорно было и по рылу ему разок съездить: не втравливай! У меня все-таки два ордена и четыре медали…
Домой я приехал сам не свой, аж дрожу весь. Две недели на озеро не ходил. Вот тут-то и встретился я со своей совестью. Глажу мальчонку по голове, а сам голову-то вниз давлю, чтобы, значит, в глаза не смотрел.
Помаялся так, потерзался и поехал в Москву. Пришел там на протезную фабрику, показал мастеру кельму, сокол, терку — штукатурный свой инструмент — и говорю:
«Должен ты, трудовой человек, меня понимать. Погибаю через свою нетрудоспособность. Можешь сделать такой протез, чтобы я эти штуки держал?»
«А какую из них, — спрашивает, — тебе в левой руке нужно держать?»
«Вот эту», — показываю на сокол.
«Обожди, — говорит, — померяю».
Мерял он меня всячески, как портной, а напоследок обнадежил:
«Сделаем», — говорит.
Ну, сделали. Вернулся я домой, стал опять на озерах рыбачить, а по вечерам учился сокол держать. Наконец решил испытать себя.
«Давай, — говорю жене, — халупу свою штукатурить».
«Да что ты! — кричит. — Зачем ее штукатурить?»
«Молчи, дура! От клопов».
Набросал я на стену штукатурку, стал соколом подбирать и уронил, конечно. Если б бабы рядом не было, заплакал бы, как дитё. Однако сдержался и снова. Месяца полтора, наверно, с одной стенкой бился. А не прошло и году — весь дом снутри и снаружи в лучший вид произвел… Потом в стройконтору поступил. Так-то вот…
А сюда я — точно, за длинным рублем приехал, потому что он моей саранче нужен. И дело, головастик, не в том, длинный он или куцый, а в том, что я при своей инвалидности могу его честно заработать.
Ананий повернулся к Грише и с грозной ноткой в голосе спросил:
— Понял?
Гриша сконфуженно потупился.
— Случай-то забавный обещал, — напомнил кто-то.
— А как я его щукой по морде — разве не смешно? — удивился Ананий.
— Н-не очень…
— Ну и ладно. Вон смена кончилась. Пошли, ребята!
«Раскинулось море широко-о-о…»