боли чуть ниже колена, которого тоже не было, могла почесаться подошва… Так это и называется — фантомные боли. Болей у него не было, были фантомные ощущения.
Наверняка все быстро вспомнил. И опять, вопреки себе самому, продолжал молчать. Ничего, скоро обретет всегдашнюю норму. Сестра подала градусник и сказала:
— Лев Романович, сегодня перейдете в свою палату.
— Спасибо, милая, спасибо.
Когда Рая вышла, Лев откинул одеяло. Положил руку на культю и снова накрылся одеялом. Хотел лечь на бок, лицом к стене, не сумел.
Приехали Рая и сестра с каталкой. Палата была чистая, вымытая, кровать застелена свежим бельем. Палату только что вымыла Рая. На подоконнике стояли какие-то баночки, мешочки, пакетики. Очки и свежие газеты лежали на тумбочке.
— Ну вот мы и дома. Есть будешь, Левочка?
— Пока нет. Какая еда с похмелья? — Лев засмеялся. Первый день новой жизни. Пусть привыкает. Сначала в мыслях, а потом и физиологически надо привыкать к новому своему состоянию. Еще все может случиться. Даже сегодня. Может вскочить неожиданно спросонья на ноги, позабыв все на свете. Господи! Сколько еще будет ситуаций, которые напомнят ему, что он теперь такое, и уточнят нынешнее его место.
— Здравствуйте, Дмитрий Григорьевич! Здравствуйте, дорогой! Что это вы в такую рань?
Как будто ничего не произошло. Молодец, Лев, одобрил Дмитрий Григорьевич, понимает, что и мне так легче.
— Не болит? — опять этот глупый вопрос хирурга.
— Не бог весть как, Дмитрий Григорьевич, но болит. Я ваш старый, многоразовый, можно сказать, личный больной, да? Можете сделать для меня исключение? По блату.
— Ну, — настороженно откликнулся заведующий. О чем он собирается просить? Доктору надо быть готовым к любой неожиданности. Разговаривать с больными — как зайцу в лесу бегать, подвоха ждешь от любого вопроса. — Мы и так тебе, Романыч, полно исключений делаем…
— Старого волка ваших больничных просторов поддержать надо, ведь так?
— Ну, ну, Романыч, говори.
— Можно коньячку немножко глотнуть?
— Ха! И это все? — Диму явно полегчало. — Сейчас принесу.
— Нет уж. Сейчас меня еще тошнит. Чуть позже.
Оба засмеялись. Развеселились. Похоже, им не хотелось расставаться сейчас. Так бы и сидели на завалинке, как два инвалида, и посмеивались. Насколько легче было бы, если б они вовсе друг друга не знали. Привезли больного с кровотечением — и все. Надо отрезать ногу — отрезали.
— Ну хорошо, Романыч, привыкай. А я пойду функционировать дальше в качестве заведующего отделением.
Дмитрий Григорьевич вышел. И через минуту-другую явился снова.
— На, Романыч, — поставил на тумбочку бутылку «Греми».
— Перестань, Дим! Ты что? Да еще «Греми»! Добрый коньячок.
— Ты ж понимаешь, я его не покупал. Это больные тебе. Ты у нас ветеран. — Еще повод посмеяться.
— Мне неудобно, Дим Григорьевич. Нарушаешь правила.
— А ты спрячь, спрячь в тумбочку. И береги до дому. Предвкушай.
Лев убрал коньяк и, по-видимому переполненный благодарностью, решил перейти на медицинские темы:
— Скажи, Дмитрий Григорьевич, а почему это я после такой операции совсем не чувствую себя паршиво?
— Убрали больное — вот организм и ожил.
Если честно, Дим и сам удивлялся: чаще после ампутации больные теряли самообладание, шли вразнос. Казалось бы, всего ноги или руки нет, а начинался распад духа, как говорится, не сложишь в кучу, не соберешь ложками, больные на глазах разваливались. А тут — душа за него радуется. Хоть и болит. Повоюем еще, Лев!
— Ладно, пошел. — И Дмитрий Григорьевич, словно вспомнив что-то важное, заторопился из палаты.
Гостей Рая выпроваживала с порога: нельзя, рано, спасибо, потом. Но для одного из посетителей сделала исключение. Дверь медленно открылась, медленно просунулась в палату голова, и возник не знающий, как вести себя в подобной ситуации, Глеб Геннадьевич.
— Глебыч! Родной! Как узнал?
— Пресса, Романыч!.. Репортер скандальной хроники на месте оперативных событий.
А Лев Романович плакал. В голос, навзрыд. Такая уж, видно, планида у Глебыча — попадать на самые тяжкие моменты златогуровских срывов.
— Вот… видишь… Уже нет… Была — и нету. Никогда… А как дальше?.. Потом?
— Левушка, ты должен… Надо взять… Что же делать?..
— Да знаю. Все знаю. Я как держался! Я взял… А тут вдруг ты пришел. Я от неожиданности, пока их всех нет… Спасителей… И Раи.
— Перестань, Лев. Они ведь делали…
— Знаю. Все знаю. Все. Все, Глеб. Кончили. Утремся и начнем гулять. Им я уже шутку приготовил. Они заходят, а я им говорю: больной, возьмите себя в руки, мы вам сейчас отрежем ноги. Видишь, я уже в порядке. Намочи мне полотенце. Спасибо. Давай гулять. Как диета?
— Все. Бросил.
Журналист не ожидал, что Лев потянется к тумбочке и вытащит бутылку коньяка.
— Понял, Глебыч? «Греми». Не фунт изюма. Мы чуть-чуть, по маленькой. И все. Идет?
— Не пойдет. Вприглядку разве что.
— Скучный ты человек, Геныч. Опохмелочка после наркоза — самое милое дело.
А в это время в кабинете заведующего происходило вот что.
Увидев Марата, Дим раздраженно крикнул:
— Входи, не торчи в дверях, мне переодеться надо. Либо входишь, либо уходишь, а то стоишь как столб.
— Новость потрясающая, домулло. — Марат вошел, прикрыл дверь. — Зам вчера была в райздраве на совещании. При ней рассматривали решение. Заведующая райздравом, говорят, долго вертела бумагу. Ну, как мартышка с очками. А потом решила: один в нашу больницу, а другой — в терапевтическую. Соседям отдать. Бухгалтерия, говорят, общая. Так что распределяйте.
— Брось!
— Так мне сказали. Главная уже вчера ей домой звонила.
В дверь протиснулись Егор и Глеб Геннадьевич.
— Здравствуйте, акула пера. Вы, как всегда, вовремя. — Заведующий грозно повернулся к Марату: — Ну?
— Та категорически… Ситуация, говорит, под контролем прессы. Печать потребовала от нас справедливости, у нас два аппарата и две больницы, вот по справедливости и поделим. Она в конфликт с газетой вступать не будет, и пусть ее не уговаривают.
Егор ехидно рассмеялся. Марат виновато смотрел в сторону. Заведующий — в окно.
Встрепенулся лишь Глеб Геннадьевич:
— Но там же все не так! Там же написано…
— Только прошу вас, — Дмитрий Григорьевич повернулся к представителю прессы, — прошу вас, не вздумайте опять нас защищать. Пусть хоть один аппарат останется.