мы обманывали Гюннера и он еще не знал об этом, а если порой и веселилась, то словно в забытьи. У меня в кармане уже лежал билет, и я думал об океане, кишевшем подводными лодками и минами, который мне предстояло пересечь.
Я хотел уехать от Сусанны. Хотел сбросить с себя этот груз, вернуться домой, снова стать таким, каким был. И меня терзал страх перед Гюннером, — не зря у него был душевнобольной брат. Однажды мы ехали в автобусе, там в окне была круглая дырочка. Я посмотрел на противоположное окно — там тоже была дырочка, все верно. Через автобус пролетела пуля, моя голова находилась как раз на ее траектории. Я невольно отодвинулся. Теперь, когда я думал о Гюннере, я знал, — моя голова находится на траектории пули. Едва ли он собирался убить меня, но ему могло прийти это в голову, и он осуществил бы свой план, если б я не уехал так далеко.
Как-то раз я один пошел в местную лавочку. Там весело обсуждали двоих, которые только что вышли оттуда. Сердце у меня оборвалось. Они говорили про Гюннера и Трюггве. Я вышел из лавки и поднялся по тропинке, по которой ушли они. Я увидел их, совсем близко. Они еще больше, чем раньше, были похожи друг на друга, когда шли вот так, взявшись за руки. Гюннер тоже низко опустил голову, волосы падали ему на лоб. Трюггве выглядел почти нормальным, рот у него был закрыт. От этого зрелища мне стало и страшно и грустно: Гюннер Гюннерсен, оказавшийся брошенным, когда вандалы вторглись в Норвегию, бродил по дорогам с больным братом. Вот они, эти близнецы, — лицо Гюннера избороздили морщины, оно выражало скорбь, лицо Трюггве было светлее. И тут мне показалось, что рядом с ними я вижу легкую, как эльф, Сусанну, она держала Трюггве за другую руку. И только тогда я понял, что я натворил. Беги за ними, Сусанна, догони их, помоги Гюннеру Гюннерсену и его больному брату! Я забрал у лавочника покупки и ничего не сказал Сусанне.
Сан-Франциско, 6 июня 1944.
Сейчас я упакую для тебя эти бумаги. Вечером мы уезжаем. Сегодня 6 июня. Союзники открыли второй фронт. Опять кровь, опять пот, опять слезы. Я слышу, как ликуют легкомысленные. Мы очень задержались, хотя Карлсон сделал все, что от него зависело. Каждый день возникали непредвиденные осложнения. Оказывается, не так-то просто списать тридцать пять лет жизни. И вот они списаны. Сегодня мы уезжаем. Перу трудно расстаться с бумагой. Мой мальчик, мне бы очень хотелось сказать тебе последнее и решающее слово. Но я сам не знаю последнего и решающего слова. Мне бы очень хотелось сказать последнее веское слово, которое все в нас объяснило бы. Я знаю, такое слово есть, но мне его не доверили! Я всегда желал добра, но ты видишь, к чему это привело. Я остался верен, не изменил той, которую любил, и вот теперь в старости завишу от милости своих слуг. Не надо хранить верность призракам. Это приводит к пропасти. Но как мне научить тебя изменять призракам? Будь верен живому человеку, держись подальше от старых разбитых вымыслов! Но как научить тебя этому? Держись подальше от этих руин. Там, за гранью реального, стерегут смерть и безумие, и однажды между этими мнимыми стенами раздается вполне реальный выстрел. И является полиция, которая знает все о револьверах и ничего о погибших мирах. О чем я писал? Я ждал лавины, и она могла обрушиться в любую минуту. В этой книге, состоящей из одних предисловий, я так и не дождался ее, она так и не обрушилась. Но, оглядываясь назад в страхе и тоске, я понимаю, что все-таки лавина обрушилась, только я не знаю, где и когда. Непоправимое уже случилось, просто я еще не знаю об этом. Перо цепляется за бумагу. Найти бы последнее веское слово. Перо не желает расставаться с бумагой. Я гляжу на вращающуюся секундную стрелку. Когда-нибудь Время вырвет нас из спокойного путешествия и швырнет вниз головой в стремнину. Вернусь ли я сюда? Зачем согласился я на эту поездку? И вернусь ли вообще? Сусанна, я чувствую, как что-то в душе сжимается, и хочется бежать, но я не могу, ничего не могу, стоит мне только подумать, какой страх охватил тебя, когда ты в последний раз на этой земле услыхала, что кто-то пришел и повернул в замке ключ.
Сусанна, я слышу твой смех, но не знаю, кто это смеется, ты или Агнес. Вот я на мгновение закрываю глаза и вижу мать, склонившуюся над моей постелью, она смеется воркующим смехом, как все матери, когда их переполняет радость. За ней стоит отец, это он, ослепнув, послал в пустоту испуганный зов своему старшему сыну. Я вспоминаю далекую юность и Агнес, ради которой поехал в Норвегию:
Карлсон и Мэри убирают с письменного стола последние мелочи, я чувствую, как она украдкой поглядывает на меня. Недавно он научил ее стрелять, и они изрешетили пулями весь забор. Вот Карлсон выдвинул ящик, мне пришлось отставить стул и писать, вытянув руку. Джон, если б сказать тебе последнее и решающее слово, но у меня нет такого дара, жизнь дала мне все, все получил я, только не самое главное. Я блуждал в столетиях, но так и не нашел пути, по которому шел Прометей, когда нес огонь со священной горы. У меня нет огня, мне нечего сказать тебе и нечего дать. Карлсон трогает меня за плечо и торопит: пароход уходит.
Как-то раз я один пошел в местную лавочку. Там весело обсуждали двоих, которые только что вышли оттуда. Сердце у меня оборвалось. Они говорили про Гюннера и Трюггве. Я вышел из лавки и поднялся по тропинке, по которой ушли они. Я увидел их, совсем близко. Они еще больше, чем раньше, были похожи друг на друга, когда шли вот так, взявшись за руки. Гюннер тоже низко опустил голову, волосы падали ему на лоб. Трюггве выглядел почти нормальным, рот у него был закрыт. От этого зрелища мне стало и страшно и грустно: Гюннер Гюннерсен, оказавшийся брошенным, когда вандалы вторглись в Норвегию, бродил по дорогам с больным братом. Вот они, эти близнецы, — лицо Гюннера избороздили морщины, оно выражало скорбь, лицо Трюггве было светлее. И тут мне показалось, что рядом с ними я вижу легкую, как эльф, Сусанну, она держала Трюггве за другую руку. И только тогда я понял, что я натворил. Беги за ними, Сусанна, догони их, помоги Гюннеру Гюннерсену и его больному брату! Я забрал у лавочника покупки и ничего не сказал Сусанне.
Сейчас я упакую для тебя эти бумаги. Вечером мы уезжаем. Сегодня 6 июня. Союзники открыли второй фронт. Опять кровь, опять пот, опять слезы. Я слышу, как ликуют легкомысленные. Мы очень задержались, хотя Карлсон сделал все, что от него зависело. Каждый день возникали непредвиденные осложнения. Оказывается, не так-то просто списать тридцать пять лет жизни. И вот они списаны. Сегодня мы уезжаем. Перу трудно расстаться с бумагой. Мой мальчик, мне бы очень хотелось сказать тебе последнее и решающее слово. Но я сам не знаю последнего и решающего слова. Мне бы очень хотелось сказать последнее веское слово, которое все в нас объяснило бы. Я знаю, такое слово есть, но мне его не доверили! Я всегда желал добра, но ты видишь, к чему это привело. Я остался верен, не изменил той, которую любил, и вот теперь в старости завишу от милости своих слуг. Не надо хранить верность призракам. Это приводит к пропасти. Но как мне научить тебя изменять призракам? Будь верен живому человеку, держись подальше от старых разбитых вымыслов! Но как научить тебя этому? Держись подальше от этих руин. Там, за гранью реального, стерегут смерть и безумие, и однажды между этими мнимыми стенами раздается вполне реальный выстрел. И является полиция, которая знает все о револьверах и ничего о погибших мирах. О чем я писал? Я ждал лавины, и она могла обрушиться в любую минуту. В этой книге, состоящей из одних предисловий, я так и не дождался ее, она так и не обрушилась. Но, оглядываясь назад в страхе и тоске, я понимаю, что все-таки лавина обрушилась, только я не знаю, где и когда. Непоправимое уже случилось, просто я еще не знаю об этом. Перо цепляется за бумагу. Найти бы последнее веское слово. Перо не желает расставаться с бумагой. Я гляжу на вращающуюся секундную стрелку. Когда-нибудь Время вырвет нас из спокойного путешествия и швырнет вниз головой в стремнину. Вернусь ли я сюда? Зачем согласился я на эту поездку? И вернусь ли вообще? Сусанна, я чувствую, как что-то в душе сжимается, и хочется бежать, но я не могу, ничего не могу, стоит мне только подумать, какой страх охватил тебя, когда ты в последний раз на этой земле услыхала, что кто-то пришел и повернул в замке ключ.
Сусанна, я слышу твой смех, но не знаю, кто это смеется, ты или Агнес. Вот я на мгновение закрываю глаза и вижу мать, склонившуюся над моей постелью, она смеется воркующим смехом, как все матери, когда их переполняет радость. За ней стоит отец, это он, ослепнув, послал в пустоту испуганный зов своему старшему сыну. Я вспоминаю далекую юность и Агнес, ради которой поехал в Норвегию:
Вот в танце ласточки взлетают и садятся,
И мысли мои льнут к поре былой,
Когда, во всем согласны, мы не могли расстаться
И верили, счастливые, что воздух голубой.
О, если бы избавиться от всех воспоминаний,
И по ступеням тем однажды вновь взбежать,
И голосом, в котором волненья не сдержать,
Ты дома ли, спросить — и знать ответ заране[54].
