тем обзаведется, что сторожить надобно, а потом уже сторожем. Ну, и этак неплохо, ваше преподобие.

Священник улыбнулся, а улыбаться он умел сердечно, как девушка. Он и сам понимал: круг деятельности старой Вислы будет весьма ограничен и в обществе собак она займет положение крайне обособленное.

Между тем на священниковом подворье собиралось все больше народу; молодухи останавливались поодаль и переговаривались:

— Боже ж мой, такой молоденький, а уже батюшка. Мужчины подходили ближе и здоровались с ним за руку:

— С приездом! Ну, вам тут будет неплохо.

— Хоть до гробовой доски живите с нами! — пищала старая бабка.

— И хорош и пригож! Славной женщиной была мать, родившая такого сына, — сказала женщина в летах.

Одним словом, всем по душе пришелся новый духовный отец. Он приветливо и спокойно побеседовал с людьми постарше, а затем, пожаловавшись на усталость, отправился к учителю, куда временно определили его на квартиру, пока он не приведет доставшийся ему приходский дом в более приличное состояние и пока не начнет получать какие-нибудь доходы.

К учителю его провожала уже только местная знать, имевшая прямое касательство к церковным делам: Петер Славик, глоговский набоб Михай Гонгой и мельник Дёрдь Клинчок.

Молодой священнослужитель довольно подробно расспросил их о суетных мирских делах, и все, что узнал, записал в блокнот, чтобы произвести кое-какие расчеты.

— Сколько душ у вас в деревне?

— Без малого пятьсот.

— А как платят священнику?

Достойные люди без утайки сообщили, сколько причитается его преподобию дров, сколько мер ржи, сколько «zlevki»^[2]. Молодой поп становился все грустней и грустней.

— Маловато, — заметил он удрученно. — Ну, а штола какая?

— Штола немалая, — ответил всезнающий Дёрдь Клинчок, — И за погребение полагается — правда, смотря какой покойник; ну и свадьба свадьбе рознь, хотя, сами понимаете, на такое люди не скупятся… А за крестины целый пенге набегает… Это уже кое-что.

— А сколько свадеб бывает в году?

— Ха, это у нас от картошки зависит. Много картошки — много свадеб. Все от урожая. Четыре-пять, почитай, всегда наберется.

— Совсем мало. А смертей?

— Ха, а это уж от того, какая картошка уродится. Больная, картошка — много народу помирает, а как хорошая — никому помирать неохота. Нет дураков помирать при хорошей картошке… Оно, конечно, каждый год одного-двоих деревом в лесу пришибает, или еще какая беда случится — скажем, опрокинулся человек в овраг с телегой вместе и тяжкою смертью кончается. В наилучший год до восьми покойников бывает.

— Ну, и не все ж покойники к батюшке попадают! — вставил глоговский набоб, гордо поправляя косу, заколотую сзади гребешком.

— Как же так? — с недоумением спросил священник.

— Кой-какие покойники и вовсе не попадают на кладбище. Загрызет волк человека, а о том не подумает, чтоб в приход донести.

— А иной летом в чужих краях пропадет, — добавил от себя Дёрдь Клинчок, — и об тех до старосты только цидульки доходят.

— Перспектива, признаться, неважная. А как обстоят дела с землей? Сколько церковной земли в приходе?

На этот вопрос отвечать пожелали все трое сразу. Дёрдь Клинчок оттеснил Петера Славика и сам стал перед служителем Божиим.

— Земли? Сколько земли, спрашиваете? Так этого у нас, сколько душе угодно… Надо вам сто хольдов… Да что там сто! Пятьсот берите! — восторженно выкрикнул Клинчок. — Мы своего батюшку землей не обидим!

Лицо священника заметно просветлело, но этого не мог стерпеть зловредный Петер Славик.

— У нас, изволите ли видеть, земли до сей поры еще не поделены. Нет у нас на землю кадастровой книги. Быть-то она была, да в тысяча восемьсот двадцать третьем году сгорела заодно с сундуком общественным. Теперь у нас такой порядок: бери себе каждый, сколько сподручно, то есть сколько коней у тебя да сколько силы в руках. Пашет человек свой надел сколько-то годов, пока земля не откажет, — ну, оползет, например, или осыплется, — а потом другой участок подыскивает. Половина земли у нас завсегда пустует, ну конечно, та земля никудышная, с ней и возиться-то нет никакого смысла.

— Понимаю, — вздохнул священник, — к этой половине и относится церковная земля.

Что говорить, будущее не сулило ему ничего утешительного, однако постепенно он обрел душевное равновесие, заглушая все тревоги свои молитвой. Молитва принадлежала ему безраздельно и была той вечно плодоносящей нивой, где он всегда мог собрать жатву, столь ему необходимую: терпение, надежду, утешение, удовлетворение. Понемногу он принялся благоустраивать свое жилище, чтобы сделаться однажды самому себе хозяином. Лишь капеллан может понять, что это значит. На свое счастье, он встретил в соседней деревне Копанице старого школьного товарища. Тамаш Урсини, большой, грубоватый человек, резкий и прямолинейный в разговоре, сердце имел отзывчивое и дал ему взаймы денег.

— Глогова твоя — препаршивое местечко, — сказал Урсини. — Да, это не епископство в Нитре. Но что поделаешь? При тощем стаде и пастух тощ. Придется тебе потерпеть. Даниил среди львов чувствовал себя куда хуже. Твои же в конце концов только овцы.

— И даже не обросшие шерстью, — смеясь, присовокупил его преподобие.

— Есть у них и шерсть, да нет у тебя подходящих ножниц.

Прошло немного времени, и священник, приобретя на взятые в долг деньги мебель, в один прекрасный осенний день переселился в собственный дом. Какое это было наслаждение — расхаживать по собственному дому, раскладывать собственные вещи и, наконец, сладко уснуть в собственной постели, на тех самых подушках, для которых еще мать ощипывала перья. Он погрузился в раздумье и долго-долго предавался мечтам; перед тем как заснуть, он сосчитал бревна, чтобы не забыть, что увидит во сне.

И он не забыл — это был восхитительный сон. Ему снилось, что он гоняется за мотыльками по лугам родного села, собирает птичьи гнезда, заливает нору суслика, резвится со своими приятелями, девчонками и мальчишками; он даже подрался с Пали Сабо и только-только собрался проучить его как следует, уже поднял было прут, как вдруг кто-то стукнул снаружи в окно.

Священник сразу проснулся, вздрогнул и стал протирать глаза, отгоняя сладостный сон. Было утро, светило солнце.

— Кто там? — крикнул он.

— Отвори дверь, Янко!

Янко! Кто мог назвать его Янко, обратиться на «ты», кто мог заговорить с ним по-венгерски? Разве что один из веселых друзей, с которыми он только что виделся во сне.

Он выскочил из постели и подбежал к окну.

— Кто там? Кто зовет меня?

— Это я, твой земляк, Мате Биллеги. Выходи, Яношка… то есть