Фадеев стоит во время разговора почти по стойке «смирно». Но дома (если вы читали воспоминания его жены Валерии Герасимовой, то знаете) он будет кататься по полу с рыданиями: «Не могу! Не могу больше!» И покончит Фадеев с собой уже без всякого генералиссимуса — от угрызений совести и от ощущения нравственного тупика.

Лучше не сбрасывать со счетов человеческие трагедии. Конечно, во власти оголтелого начальства всегда есть возможность спустить на хлипкие шеи писателей цепных псов «из органов»… Чтобы эти псы держали строй, а писатели, как тихие мыши, прятались бы по углам… Эта самохарактеристика Федина, цитируемая Оклянским (насчет шмыганья вдоль плинтусов) очень образна (сказывается талант Федина), но особенно эффектна в соседстве с образом поведения Анны Ахматовой (которую никакие плинтусы не спасли бы от экзекуции), — в положении отвергнутой она покоряется необходимости «быть именно отвергнутой», ибо «достойна играть и эту роль избранницы» (избранной для унижения). Многие страницы в книге содержат новые документы и дают новые представления о долголетних отношениях Федина и Ахматовой.

Федин ни на какую такую роль не претендовал и не годился. Но он, радетель «чистого искусства», будучи избран на роль идеологического вредителя, как оно случилось после провокационного (заведомо без фамилии редактора) издания в 1944 году его книги «Горький среди нас» — «обращен в отщепенцы, выставлен у позорного столба со связанными назад руками, перед толпой остальных, в него плевали и кидали камни ближайшие соратники и товарищи по перу. Так отучали вольнодумствовать».

Да он и не собирался вольнодумствовать. Он думал и писал своё. А жуть поношений — терпел. Раз уж так получилось.

Но почему не стерпел бунта Солженицына против этой жути?

Оклянский, потрясённый позицией Федина, высказал ему всё, что об этом думает.

А Федин?

«Федин, выслушав меня, откинулся на спинку высокого кожаного кресла. Некоторое время испытующе на меня смотрел, потом произнес неожиданно резко и сухо:

— Вы знаете, вот мы будем отмечать пятидесятилетие Октябрьской революции. В девятнадцатом году я был в осажденном Юденичем Петрограде, можно сказать, в пекле Гражданской войны… А он против советской власти. Как же я могу его поддерживать?»

Что же, Солженицын в разгар либерализации — против советской власти?

И да, и нет. В его бунте нет отчётливого желания её скинуть. А есть — желание продвинуть в печать «Раковый корпус». И заодно — заменить руководство писательского Союза, которое уж точно ассоциировало себя с советской властью. (Хотя дома эти деятели могли кататься по полу и кричать: «Не могу!»)

Дело в том, что любое изменение основ и в Оттепель, и в Перестройку сливалось с революцией и только с революцией. Это, между прочим, отлично понимал Юрий Трифонов, еще один из сквозных героев книги, говоривший, что он против всяких революций. А какой ещё вариант смены власти знало тогда советское население, воспитанное на героике победоносной Гражданской войны и выигранной на той же героике Великой Отечественной? И был ли ещё какой «мирный» вариант преодоления сталинской партийной диктатуры, кроме маячившего в головах очередного «взятия Зимнего»? Это теперь, полвека спустя, мы знаем, что эпохи сменились без большого кровопускания, и на месте «Советского Союза» возрождается «Россия» (ещё вопрос: в каком качестве возрождается, и что ждёт страну впереди, и как примут это люди). А тогда, когда Солженицын пошёл в атаку на власть, — что, кроме кровавого передела, могло возникнуть в воображении Федина?

Партийные идеи? Страх за «коммунизм»? Да ничего такого и не было поначалу в его «путаных» и «лоскутных» убеждениях, которые зацепили его в пору Революции и Гражданской войны — и которые он терпел, раз уж так получилось, а потом при первой возможности вышел из партии и никогда в неё не возвращался.

А вот «выйти» из России, из страны, из народа, склонного к бунту, бессмысленному и беспощадному, никогда не мыслил. И при первых признаках солженицынского бунта — естественно, отшатнулся.

Хотя в прямой полемике с великим бунтарём, опытным бойцом и беспощадным ниспровергателем на «расширенном заседании Секретариата СП СССР» ничего не мог ему противопоставить, кроме «неуверенных старческих бормотаний».

Что я прибавил бы к этим сценам, ярко описанным у Оклянского? То, что должно было особо покоробить Федина как русского литератора: крутой напор Солженицына по продвижению в печать собственного творчества. Телёнок бодался с дубом, даже когда угодило зёрнышко между жерновов… И «западная поддержка» шла в ход.

А что, кроме «западной поддержки», мог тогда инкриминировать Солженицыну Федин? Это сейчас ситуация такая, что на Западе могут упиваться каким угодно нашим автором, а он этого и знать не знает, но когда советская власть ещё олицетворяла собой и прошлое, и настоящее, и будущее, — только за эту «западную поддержку» и мог ухватиться Федин, призывая Солженицына от неё откреститься! Вот и «бормотал» Федин, что «Солженицын должен выступить в печати против западной клеветы».

Сейчас это воспринимается уже не без юмора. А тогда было продиктовано образом мыслей, вытекавшим из образа жизни.

А если образ жизни (с шуточками генерального секретаря и домашними истериками тех, кто терпел эти шуточки) кого не устраивал, так надо было менять образ жизни. То есть эмигрировать, как многие близкие Федину люди. Как Бунин, опять-таки герой книги, не решившийся вернуться на родину из послевоенной полуголодной Европы — потому что чуял на родине всё то же «окаянство».

Чуял и Федин.

Повторял: «А что я могу сделать?» Подчинялся обязанностям начальника (хотя в начальники без нужды не стремился, а согласившись, особого зла людям не делал). С неизбежным — примирялся.

Не нашёл в себе сил защитить родной журнал, который разгоняла чуявшая свой конец власть (хотя от участия в разгоне отстранился).

Пытался продолжить «Костёр» — главное, финальное, итоговое своё сочинение (хотя сил уже не было — костёр угасал).

До последней минуты пытался сохранить лицо, образ мыслей, образ жизни.

«Раз уж так получилось…»

Лев Анненский

Часть первая. МНОГОСЛОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Герой этой книги любил вести дневники. Они были для него чем-то вроде волшебного зеркала, в котором сохраняются черты и лики стремительно несущегося и безвозвратно исчезающего времени. Время это можно было остановить, задержать, вновь в него вглядеться. Живой поток жизни