исчезает, а фотографии остаются. И это для него лично вдобавок создавало в его напряженной, тяжкой и нередко криводушной жизни что-то вроде отдушины, которая давала свежий кислород. Тем более что часть, притом иногда немалую из сделанного ошибочно или вопреки совести, он в меру сил затем старался выправить и устранить. А поскольку многие годы этот человек находился на стремнине общественно-политической жизни и отечественной культуры и не был обделен талантом зоркой наблюдательности, то уже по этим искренним, про запас, и для одного себя писавшимся тетрадям, страницам, гроссбухам и папкам можно узнать о многом. Для любителя «исторических расследований» такие исповеди и депеши былого незаменимы.

Этим человеком был русский советский писатель и общественный деятель, широко известный за рубежом, популярный в особенности в странах немецкого языка, прозаик-романист, новеллист и мемуарист — Константин Александрович Федин (1892–1977). Лауреат Сталинской премии по литературе (1949), действительный член Академии наук СССР (1958), Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР не одного созыва и бессменный руководитель Союза писателей СССР с июня 1959 года по день своей кончины. По советским ранжирам такой пост считался министерским.

Почти два десятилетия Федин оставался министром советской литературы. Тем парадоксальней его доверчивая, эта, почти «кислородная», привязанность к дневниковым заметкам и исповедям.

Впрочем, иногда этот добровольный летописец впадал в отчаяние от кажущегося абсурда и бессмыслицы собственного труда. Когда ему было уже 76 лет и минуло десятилетие со дня его пребывания в литературных министрах, он вроде бы решил покончить с этой как будто бы бесполезной тратой времени.

1 октября 1968 года Федин записал в одной из тетрадей, подчеркивая главные для себя мысли: «Это особая тетрадка брошенных начал. От какого-то безверия в себя, в свою силу и во все на свете.

Я перестал вести заметки дней, которых ненужность мне сделалась очевидной. Есть у нас — в удивительно чудодейственном русском языке — словечко, исчерпывающее, до донышка объясняющее мое состояние последних лет: опостылело всё вокруг и в самом себе».

Опостылело всё вокруг и в самом себе, так, что даже картинки памяти потеряли значимость и былой смысл! Для человека, восседавшего, будто орел на камне Парнаса, на вершине строго выстроенной государственной пирамиды под названием советская литература, это означало выстрел в самое сердце. За двенадцать лет до этого его друг, один из предшественников на том же посту и сосед по даче, бывший дальневосточный партизан Александр Фадеев, такой выстрел в сердце из именного пистолета по сходной причине совершил буквально. Федин ограничился словесными фиоритурами. Количество письменных исповедей, правда, заметно поубавил. Но, в общем, борясь с собой и по возможности выправляя ущербы совести, продолжал жить по-прежнему.

Тем более что за плечами в его биографии было много пестрого, едва сочетаемого, разновкусного, как многослойный пирог. Горы противоречивых деяний и поступков скопилось позади.

Разлохмачена и маскарадна уже ранняя его биография, как маскарадна и пестра была сама эпоха.

Сын владельца саратовского писчебумажного магазина, выходца из крепостных, женатого на дворянке, Константин по настоянию отца, видевшего в нем преемника своих дел и стараний, обучался в Московском коммерческом институте. Чтобы поднабраться бойкости в немецком языке, студент в самый канун мировой войны уехал на учебную стажировку в Германию. Но тут грянули перевернувшие всякие планы и расчеты события. Так что четыре года расцвета молодости в пору мировой войны Константин провел в Германии на принудительном положении «враждебного иностранца» и гражданского пленного. Для пропитания давал домашние уроки. Обладая абсолютным музыкальным слухом, был хористом и актером-солистом на сценах немецких провинциальных музыкально-драматических театров. Ежедневно отмечался в полиции.

Левый социал-демократ по убеждениям осенью 1918 года по принудительной высылке вернулся в полыхавшую революционными событиями Россию. Примкнул к большевикам и вступил в партию. В переломном 1919 году в качестве журналиста и политработника вместе со своей Отдельной Башкирской кавалерийской дивизией, при которой состоял, участвовал в обороне Петрограда от войск Юденича.

Но вскоре события повернулись и стремительно понеслись в сторону обратную. В 1921 году, с началом НЭПа, Федин вышел из партии. Способствовали этому два события. Молодой литератор внутренне не разделял жестокости подавления Кронштадтского восстания — «матросского мятежа», как его именовали. Позже он даже и печатно называл эту одну из причин добровольной сдачи партийного билета «надлом весной 1921 года (Кронштадт)». Политика партии становилась все более непредсказуемой, произвольной и беспощадной.

Но другой, может, даже и более глубинной внутренней причиной было желание отойти от суетливой злободневности, от политики. Целиком отдаться служению искусству. Причем искусству истинному — независимому от конъюнктуры дня, знающему только трех богов — Истину, Добро и Красоту. «Моя революция, кажется, прошла, — написал он в той же автобиографической заметке. — Я вышел из партии, у меня тяжелая полка с книгами, я пишу».

Способствовали этому и его тогдашние учителя и образцы для подражания — Горький, вскоре на долгую полосу лет отбывший в эмиграцию, и Евгений Замятин, знаменитый уже к той поре мастер прозы, с которым Федин близко познакомился, а позже сдружился… Хотя и издали, влекущим и завораживающим оставался пример Александра Блока.

Вскоре сыскались и подобрались к тому же единомышленники, часто близкие по возрасту, а главное — по направленности творческих исканий. 1 февраля все того же знакового 1921 года при петроградском Доме искусств объявила о своем рождении литературная группа «Серапионовы братья». В десятку избранников «нетенденциозного», на словах даже «чистого искусства», входили поэты, прозаики и критики И. Груздев, М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Каверин, Л. Лунц, Н. Никитин, Е. Полонская, М. Слонимский, Н.Тихонов и он сам, К. Федин. Теперь у этой десятки избранников (а все они позже обрели широкую известность или даже прославились) была своя партия и своя цель в жизни.

Впоследствии сталинский идеолог А.А. Жданов в докладе 1946 года «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» окрестил «серапионов» отщепенцами. Их отрыв от жизни был якобы настолько удручающ, что на вопрос: «С кем они?» — не находилось лучшего ответа, как: