Холод под сердцем

Hо все-таки я крепко убежден, что не только очень

много сознания, но даже и всякое сознание болезнь.

Ф. М. Достоевский. «Записки из подполья»

1

Приоткрытые ржавые ворота замерли, как уличный мим. На подваренной петле шрам, плохо очищенный от окалины. Заметно покосившееся ограждение. Вдоль оградки – по кривой, по кривой... Лужа с окурками. Желтые листья. Полосатые знаки. Ромбики, цепь с красной тряпочкой... Над входом в кафе матерчатый навес, тяжелый, пьяный от дождевой воды, – едва различимы витые буквы «Hipodroomi»... Пустые трибуны. Призрак павильона. Две квелые лошадки в скелете загона. Обшарпанный козырек. Ряды пустых зеленых, желтых, серых стульев, по дуге, по дуге... Все замерло и прислушивается к легкому ветерку, который старательно сдвигает, сдвигает бледное облако в луже. Монотонно по эллипсу выгуливают сонных лошадок. Катят коляски...

Возможно, скоро тут начнут возиться бульдозеры... В газетах, во всяком случае, уже заерзали. Таллиннскому ипподрому 85 лет... Как и с Горхоллом, как и со всяким хламом... Лишь бы подавать признаки жизни. С годами все приобретает историческую ценность – только не человек. Людишек хватает – ценности в них никакой.

Огромная лужа в форме сердца, вобрав в себя небо, продолжает погружаться в мнимую глубину. Островки с кочками. Галки. Жухлая травка.

У них там что-то с конюшнями... У меня – с печенью... Санитарные нормы и пр., и пр. Возможно, здесь будут строить жилой корпус, офисные здания, проект, долгосрочный период... Как знать, может когда-нибудь, лет через десять, я буду тут сидеть в офисе, как лошадь в стойле, ждать очередного звонка, чтобы рвануть по сигналу:welcome to whatever customer support!.. velkommen til blah blah kundesupport!..^[1]

Листья дрожат. Редкие коляски катят и катят, монотонно, по эллипсу, вразброс. Сближаясь, перегоняя друг друга, без всякой планетарной логики – без умысла или намека на умысел. Во всяком случае, сегодня... Даже загадывать себе что-то лень. Хотя можно, например, загадать, кто из них придет первым сюда на тринадцатом круге или сорок шестом... но не хочется отчего-то. И как-то спокойней, гораздо спокойней, чем в прошлый раз. Есть некое умиротворение, с самого утра... Со вчерашнего вечера! – Да, это ощущалось еще вчера, когда вдруг понял, что ипподром – идеальное место: сюда никто не ходит теперь, и встретить тут кого-то почти невозможно. Эта мысль меня наполнила странным торжеством, как если б я сделал невероятное открытие, а когда сообразил, что для этого не нужен билет – потому что можно пройтись пешком, в меня начал вливаться поток благости. Давно уже так тихо не было в моей голове; обычно там шорох голосов клиентов, объедки рабочего дня, саднящие окурки фраз, голова чадит, как пепельница. А тут – тишина! Со вчерашнего вечера ползу с горки, как на холостых оборотах. Это время, которое, в себе ничего не содержа, является небольшой паузой между страницами, тем моментом, когда ты стряхиваешь пепел или подносишь к губам чашку кофе, переворачиваешь лист, и вчерашний сюжет повисает в воздухе, болтаясь. Time-out. Такой промежуток может стать зазубринкой от ногтя на полях, может лечь закладкой или текстом вниз перевернутой книги – какая разница, все равно ничего не произойдет! Этот день сквозной, как лестничный пролет, эпизод, из которого ничего нельзя узнать о человеке, и я, как в тамбуре, пересчитываю в пачке сигареты и проверяю газ в зажигалке, перебираю мелочь и мятые бумажки, пробую ручку – пишет. 

Поздний ноябрь. Високосный год пошел под откос. Ипподром дорабатывает по инерции, как огромный механизм, вроде стенных часов, как детская каруселька с лошадками под шатром, – завел ее, и она побежала...

Так и страна: дорабатывает потихоньку, подползает к рождественским праздникам, некоторые запасаются свечами, шампанским, варят глег, пекут пиппаркок, пиротехники готовят лотки с петар-дами, мэрия разматывает гирлянды по улицам Старого города, мужики с пилами выходят в леса в поисках елок попушистей, бухгалтеры зашиваются в счетах, директора собирают совещания по итогам года, выбирают рестораны для корпоративных вечеринок… 

Коляски катят – мерный стук копыт, скрип, шелест; жокеи бросают на меня скучающие взгляды и едут дальше, равнодушно покачиваясь, свесив манерно ногу, почти до самой грязи.

Некоторые лошади в шапочках, другие – просто с тампонами в ушах. Одну, в яркой зеленой попоне, повели куда-то; голоса плывут рядом, видны только ноги и шапки. Поодаль – распахнутый зев фургона-коневозки с красным флажком. Две девочки оседлали лошадок, месят грязь потихоньку. Вскрикивают и смеются. Где-то упало древко, но тоже мягко, глухо... Немного тревожит прозрачность. Звуки в этой прозрачности живут чуть дольше обычного, как пепел, который подолгу кружит, прежде чем рассыплется в прах. Все выложено желтыми листьями. Каждый клочок пространства. Листья под ногами, на заборе, в воздухе... Даже битый асфальт всегда такой ухабистой дороги, что от самой Штромки ведет к главным воротам психиатрической клиники, сегодня кажется праздничным. Желтые кроны дрожат, и – уронив взгляд на землю, покрытую такими же желтыми листьями, некоторое время мерещится, будто земля трепещет, тоже дрожит... Но я держу себя в руках, чтобы не оказаться в одном из коридоров, где возле дверей кабинетов на стульчиках сидят покорные пациенты...

На зеленом заборе, как всегда, какие-то афишки, рваные, замазанные, исписанные, одна поверх другой, или из-под одной торчит другая, внахлест, все странные, очень странные...

ГЭП ehk Garjatšije estonskije parni^[2]

Kes kardab Virginia Woolfi?^[3]

NO99: Onu Tomi onnike^[4]

В небе скопилась серость, потихоньку опускается; кажется, будет снег или град. Между красной свечкой-высоткой и серым зданием курится труба (тянет гарью от самого моря); рык магистрали; скрип вагонов; медленный троллейбус... выворачивает, потряхивая усами... выворачивает, покачивая боками...

Однажды вместо старого немецкого кладбища в парке Вольта, куда мы с братом по ночам ходили за крестами или черепами (и всегда возвращались ни с чем), мы залезли в сгоревший дом. Он так основательно сгорел, что в него уже боялись влезать другие. Дом был готов обвалиться – две стены уже рухнули. Он напоминал макет. Стоял с оголенной внутренней структурой: дыхательные пути печных труб, кишки канализационной системы, лестницы, лестницы, комнаты с полками, шкафами... как кинопавильон! Там мы нашли много старых фотографий – у людей на них были странные лица, они смотрели так, как перед какой-нибудь жуткой операцией. Позже я встречал этот взгляд на многих старых фотографиях