ризницу, потом тем же путем обратно, поднялся на галерею, где орган, вышел в притвор и опять вернулся внутрь. Ее не было. Церковь была совершенно пуста.

Хотя, впрочем, нет, не совершенно пуста. На первой скамейке сидела седая старушка. На голове у нее была голубоватая шляпа из покрытой лаком соломки, старушка была седая и совсем сгорбленная. Она закрывала лицо рукой, очень морщинистой и костлявой, может, от ревматизма. Мне не хотелось останавливаться и заговаривать с ней, потому как она, похоже, отдыхала или молилась или что-то в этом роде. Зачем же мешать.

Но когда я проходил по церкви, в десятый, да, не меньше, раз, я уже не смог удержаться. И наклонился над старушкой, чтобы спросить. Было такое впечатление, что она прячет лицо в руках.

— Простите, вы не скажете, — спросил я, — Вера здесь?

Прозвучало это по-дурацки, но в тот момент я не смог придумать ничего лучшего.

Старуха покачала головой. Она трясла головой, точно плакала, и я вообразил, что она, возможно, возится со своими вставными зубами, которые ей не по мерке. Поэтому-то и закрывает лицо руками и только качает головой, ничего не говоря. Нехорошо было вот так ей мешать, поэтому я пробормотал что-то и ушел.

Наконец я покинул церковь.

Но Веры нигде не было. Я просто ничего не понимал.

Я искал на кладбище, возле колокольни, везде. Искал в березовой роще, заглянул под машину, искал везде. Но Вера исчезла.

Я улегся на траву и стал ждать, час, два. Время шло, и все птицы смолкли. Солнце садилось.

И я опять пошел в церковь. Теперь и старуха пропала, так что церковь была совершенно пуста. Я вбежал в церковь, как сказано, и на этот раз прямо-таки испугался всех этих изображений блаженных в вечности, всех этих широко раскрытых наблюдающих глаз. Я понятия не имел, который час, но солнце стояло низко. Мои часы, дешевые «Сейко», остановились, но солнечный диск, само собой, двигался. А Вера исчезла.

Не знаю, сколько времени я бродил там в поисках.

Когда я в третий раз вошел в церковь, уже смерклось.

В конце концов я почувствовал себя немножко по-дурацки, сел в свой «Фольксик» и поехал домой. Я решил, что она просто надо мной подшутила.

Я был даже чуток сердит, когда нажал кнопку звонка на двери ее комнаты в Студенческом городке, да, у Веры была собственная комната, потому что ей хотелось иногда побыть одной. Но на звонок никто не ответил. Тогда я открыл дверь своим ключом — Вера сделала мне дубликат в мастерской в «Темпо». Комната была пуста. Соседка Веры не видела ее с утра.

И в ее комнате было все как обычно, так, как мы оставили утром. В гардеробе лежало ее нижнее белье, я даже испытал облегчение, увидев его. И еще она забыла закрутить кран в душе, и из крана капало. Было такое впечатление, что она только что ушла. Я узнал ее запах, хотя сейчас он был, может, чуточку слабее.

На письменном столе не было ничего особенного. Там лежал список того, что надо купить для нашей экскурсии, что-то про хлеб, маргарин, сыр, колбасу, и жирно подчеркнуто «Маленькая б. вина!» И в самом низу: «Остаться как можно дольше!» Ей хотелось, чтобы экскурсия продлилась подольше. Это, пожалуй, все, что я нашел на Верином столе, не считая заметок по практической философии, такими вот вещами она занималась. Я ничего не понимал.

Так я вот и сидел и ждал, пока солнце заходило над Уппсалой. Я не знал, который час, я не знал, что и думать. «Здесь я не могу быть.» Что она имела в виду?

В конце концов я съел бутерброды и выпил кофе из термоса. Кофе был крепкий, но уже успел почти остыть. Было как-то странно не поделиться с Верой, но она же сказала, чтобы я не ждал. И я размышлял над ее словами.

«Здесь я не могу быть»? Что она хотела этим сказать?

Наконец я заснул в ее постели и проснулся, когда в окно проник утренний свет. Я был один как и прежде. Вера не появилась.

Вера вошла в церковь Тенсты и с тех пор ее нигде нет. Здесь она быть не могла. Может, именно она вышла из времени.

А я, Гуннар Эммануэль Эрикссон, как и раньше, находился во времени.

2

Если сделать так, как велит учитель, я должен сейчас рассказать, откуда я родом, немного о моей семье, о родном крае и всем таком прочем. Учитель считает, что это важно для повествования, поэтому я расскажу.

Хутора находились, да и по-прежнему, наверное, находятся в Хёгене, я же жил чаще всего у дедушки, маминого отца, в Бергшё, особенно когда последние годы ходил там в школу. Дедушка сам был учителем в этой школе, но еще в конце сороковых вышел на пенсию по болезни. Мой отец застрелился по неосторожности из дробовика 25 июня 1968 года. Барбру — моя сестра, а Берит — моя мать, но я, пожалуй, никогда не называл ее иначе как Берит.

Но сперва я немножко расскажу о родном крае.

Не знаю, может, учитель считает, что местность и родной край как-то влияют на человека. Этого я не знаю, честное слово, поэтому не буду по этому поводу высказываться. Но ежели говорить что-то о природе тех мест, то, пожалуй, надо употребить такие слова, как чистота, серьезность и торжественность. И, возможно, тишина. Это трудно объяснить. Там, на севере, все намного чище, чем здесь, на юге, хотя тут, может, климат теплее и больше церквей и памятников древности. Но там, дома, все прозрачно, и видно далеко-далеко. В лесу можно попить воды из ручья, зная, что вода чистая и свежая. Даже озера чистые и прозрачные. Лес серьезный и темный круглый год, может, только летом чуточку светлее. А летом в лесу цветут орхидеи, ночные фиалки, колокольчики и темные цветы, названия которых я не знаю, они сильно пахнут и быстро увядают.

Иногда осенью бывает богатый урожай трутовиков, так что весь лес пахнет грибами. В 50-х годах их бывало порой столько, что можно было отправлять на экспорт в Англию, и в роскошных ресторанах Лондона объедались трюфелями и шампиньонами, которые на самом деле были трутовиками из Хельсингланда.

Но теперь стало невыгодно посылать грибы в Англию — из-за низкой конъюнктуры.

Осенью ясно, и с вершин южнее Бьосты видно аж до моря. Водная поверхность кажется расплывчатой, сине-зеленой полоской, которая словно парит над горизонтом. Странное зрелище.

Иногда по осени вдруг появляется много-много морошки, и болота делаются как желтый ковер.

Тихо, серьезно, чисто и ясно, и никаких тебе туристов. Но не из-за природы же я стал серьезным и молчаливым, словно бы маленьким старичком, как говорила Берит. А, наверное, потому, что я в детстве так много общался с дедушкой.

Леса у нас немного, большую часть продали Компании еще в конце девятнадцатого века. И папин отец продал много. Тогда не знали, что лес — это деньги, а потом пришла пора. Было молочное хозяйство с пастбищами, сеном, кормовыми злаками и