— Что в ней смотреть, что в ней такого, танки, что ли?! Да ничего уже нет, все ушли! Троллейбусы там эти… так тоже все растащили. Раз-два — и живо. Да что там, что там особенное и было! Наговорили только по радиам этим!

— Как ничего не было? — удивилась, не поняла жена.

— А так, а как! Я девятнадцатого на смене был, целый день, и двадцать первого тоже. Ездил по всему городу, везде, куда угодно — всюду свободно. Это только в центре там, а отъедешь чуть — нормальная жизнь, тишина. Народу не нужно все это!

— Да? — снова не удержалась жена. — А как лично вы относитесь к тому, что произошло?

Водитель помолчал, глядя на дорогу перед собой. На окружную он все же не свернул, проскочил ее, и мы ехали по Ленинградскому шоссе к центру.

— А я так отношусь, — сказал он наконец, полуоборачиваясь к жене. — Мне что диктатура, что демократия — один хрен. Таксисты при любой диктатуре нужны будут. Так?

— Это безусловно, — вынуждена была согласиться жена.

— Ну и все, что еще. Мне главное, чтоб работа была, а работа будет значит, я свое заработаю. Я всегда зарабатывал, при любых застоях. А эти там, надо им — пусть себе пасть рвут, меня не касается.

Счетчик, когда мы приехали, показывал неполные восемь рублей. Восемь умножить на два, как предписывал последний тариф, — это получалось шестнадцать рублей. Я дал водителю четвертной. Почти на десять рублей больше. Но если бы кто-нибудь из тех, у выхода с таможни, согласился повезти нас за сотню — деньги, которые только и имелись у меня, — я бы согласился!

Был уже вечер, по телевизору через полчаса, как мы вошли в дом, началось «Время». Камера показывала громадную толпу все перед тем же домом-кораблем на набережной Москва-реки, три гроба, трех плачущих матерей, три поднятых над толпой транспаранта с портретами погибших молодых людей, — оказывается, их хоронили сегодня. Мы не сумели принять участия и в последнем, завершающем акте.

Воскресенье и два последующих будних дня мы все беспрерывно ходили по магазинам. В холодильнике и в овощном ящике было пусто, но пусто было и в магазинах. В пятом или шестом овощном удалось купить картошку с морковью, в десятом продовольственном — масла, в каком-то мы напали на колбасу, в каком-то другом — на ячневую крупу… Зато повсюду, на всех перекрестках торговали арбузами и дынями, и средних размеров дыня стоила столько же, сколько наша дорога из аэропорта. Обыденная российская жизнь заключила нас в свои крепкие медвежьи объятия, не дав для привыкания к ней заново и дня.

На четвертый или пятый день голодноватой московской жизни на столе у нас появился сыр. Завернутый в лохматую бледно-кофейную бумагу полукилограммовый кусок — ноздревато-пористый, маслянисто-желтый на срезе, кажется, «Российский». Это схватила его где-то случайно теща, заскочила в магазин увидела очередь и встала, но сыр они с мужем не ели, и вот он достался нам.

Какое наслаждение было, нарезав светящихся, тонких ломтиков, положить эти ломтики на бутерброд и ощутить во рту забытый вкус сыра.

Так это нами всеми и ощутилось: «забытый».

Но почему же «забытый»? Еще совсем недавно, еще только-только мы ели сыр каждый день, ели сколько угодно, да такие сорта, о каких прежде и не слыхивали. Бри французский, бри немецкий, камамбер простой и камамбер с тмином, сыр в корочке из одной зелени и сыр в корочке из зелени другой…

Но мы ели этот сыр там, не здесь. Мы ели его в другой жизни, и эта другая жизнь была словно бы не настоящей, игрушечной, невзаправдашней, мы жили ею — и не жили. Она была словно бы сном, ирреальностью, все происходившее в ней происходило словно бы не с нами. С нами — и не с нами одновременно. Это была жизнь-фантом, жизнь-призрак, она уже вспоминалась нами как прочитанная книга, как некий чудесный фильм, увиденный на ярком, белом полотне экрана.

Но то чувство счастья, все растворяющей в себе, какой-то небесной радости, чувство той полноты и силы, что посещает нас в жизни считанное число раз, то чувство, что мы пережили в день поражения путча после возвращения из Британского музея, — оно осталось в нас твердой, рельефной, яркой реальностью, в нем не было ничего от фантомности. Стоило лишь вспомнить о нем — и оно оживало теплой пульсирующей кровью, оживало как общее воспоминание о наших днях в Англии.

И после, глядя на открытки с видами Трафальгарской площади, колледжей Оксфорда, главной улицы Бирмингема, кафедрального собора в Ливерпуле, перебирая отпечатанные фотографии, я постоянно ловил себя на том, что вспоминаю в конце концов не эту площадь, не эту улицу, не этот собор, а то самое чувство счастья. Счастье нового обретения родины после того, как уже почти попрощался с нею.

1991–2001 гг.