Средиземном море? Несколько раз она чуть не крикнула: «Хватит, хватит и так, не надо больше».

Она была убеждена, что ему доставляет удовольствие лгать отцу. Чем больше старик ворчал, тем больше подробностей присочинял Жюльен.

— Все-таки можно сказать, что нам здесь повезло. Как я вижу, всюду вокруг куда хуже, — сказал отец.

Он откупорил бутылку.

— Только совсем немного, — сказал Жюльен.

Мать накрыла ладонью свою рюмку.

— Нет-нет, я не могу. Не заставляй меня, Гастон, я уверена, что мне будет нехорошо.

Отец недовольно поморщился и сказал Жюльену:

— Последнее время мать не ест, не пьет. Я просто не понимаю, как ее еще ноги носят.

— Не тебе бы говорить!

Жюльен посмотрел на родителей.

— Верно, — сказал он, — вид у вас у обоих неважнецкий. Честное слово, не скажешь, что вы жили дома и горя не знали. Можно подумать, что вы проехали больше километров, чем я.

Старики с улыбкой покачали головой, смотря на сына, который намазывал вареньем большой ломоть хлеба.

61

Отец пошел прилечь. Оставшись одна с Жюльеном, мать не сводила с него глаз. Она убрала со стола, не приняла только кофейных чашек и коробку с печеньем, ту, где на крышке изображены ветряные мельницы. Жюльен съел четыре оставшихся печенья и сказал:

— Знаешь, я все еще голоден.

Любо было смотреть, как он уписывает за обе щеки. Менее чем за час он съел больше, чем отец с матерью за всю прошлую неделю.

— Печенья больше нет, — сказала мать, — хочешь, я открою еще банку варенья?

— А яиц больше нет?

— Но ведь ты сейчас ел сладкое.

— Ну так что ж такого!

Он съел три яйца и еще варенья, а потом персики и сливы.

Мать не притронулась ни к сладкому, ни к фруктам. Но сегодня для нее это не было лишением. Ей еще меньше, чем все эти дни, хотелось пить и есть. Она смотрела, как ест Жюльен, и по всему ее телу разливалось приятное тепло. Она с таким удовольствием дала бы ему еще всего-всего, и побольше, и повкуснее. Все время она повторяла про себя: «Благодарю тебя, господи… он возвратился… Благодарю тебя за то, что ты вернул мне его».

Ей не хотелось говорить. На ум приходили все новые и новые вопросы, но она отмахивалась от них: «Потом, потом… Теперь у нас много времени… у нас много времени впереди».

Стояло лето, за окнами, разомлев в знойном безмолвии, дремал сад. Доброе, хорошее лето, оно позаботилось обо всем. Была война. А теперь она уже далеко. Да в конце концов не такая уж это была злая война, раз она пощадила Жюльена.

Мать не могла ни о чем думать. Не та у нее была голова, чтобы думать. А впрочем, сейчас у нее вообще не было головы, у нее было только сердце, которое теперь снова билось нормально.

Продолжая уплетать фрукты, Жюльен спросил:

— Скажи, почему ты не хотела, чтобы я рассказал о своем путешествии папе?

— А это правда, что ты прокатился к морю, вместо того чтобы поскорее вернуться домой? — спросила она.

— Но это удлинило мой путь всего на несколько километров, а на море я провел только четыре дня…

— Четыре дня… четыре дня.

Мать несколько раз почти про себя повторила эти слова. Она мысленно заново переживала те четыре дня. И все же она, не отрывая глаз, смотрела на сына, и ей хотелось обнять его, сказать ему спасибо за то, что он вернулся; спасибо за то, что заставил ее ждать; спасибо за то, что позволил ей…

Но вдруг она вспомнила об отце, о том, что эти последние дни он не жил, а мучился, о тоске, которая не покидала его. И тут же она вспомнила, что, когда Жюльен был ребенком и она прощала ему любую выходку, отец говорил: «Он плюнет тебе в лицо, а ты скажешь ему спасибо…»

А сейчас она шептала про себя: «Господи, чего бы я ни сделала, только бы он был жив, только бы сидел здесь, рядом со мной, и ел фрукты из нашего сада!..»

Она постаралась придать строгость голосу и спросила:

— А ты не подумал, когда был там, у моря, что мы волнуемся?

— Но вы ведь знали, что я уехал на юг… мне же ничего не грозило.

Она не нашлась, что ответить. Как чудесно и в то же время как страшно. Заговорил опять Жюльен.

— Уж скорее я должен был бы психовать из-за вас.

Он замолчал. Она подождала немного, потом спросила:

— Но ты не «психовал»?

— Конечно, психовал.

— Однако это не помешало тебе уехать на четыре дня к морю.

— Это совсем другое дело.

Для нее было неясно, что он имел в виду.

— И тебе даже не пришло в голову прислать нам открытку или письмецо?

— Я же не взял с собой конвертов.

— Жюльен! — невольно вырвалось у нее.

— Что? — спросил он.

— Взрослый ты мой сын, глупый ты мой…

— Кроме того, знаешь, первые дни почта не работала. А потом я подумал, что не стоит, раз я уже еду домой.

Она не знала, что еще сказать.

Он сидит здесь. Рядом. Она может прикоснуться к нему, взять его руку, сжать в своих. Нет, она этого не сделает. Он не любит нежностей, она знает, но, во всяком случае, она может это сделать.

Он только что вернулся, неужели надо его сразу же упрекать! Так безумно ждать, и для чего? Чтобы с первого же дня бранить? Нет, это невозможно. Она не станет это делать. Ей даже не надо было сдерживаться, это было как с едой — не было у нее вкуса ни к упрекам, ни к еде.

Но, кроме нее, есть отец. Она все время думала о нем. Он, конечно, заставит себя как можно скорее вернуться к обычной жизни, он сумел скрыть свое волнение, но то, что он пережил за последние дни, никак нельзя вычеркнуть. Мать легко могла забыть свою собственную тревогу, но беспокойство отца запало ей в сердце и не оставляло ее.

Она долго молчала, и перед глазами у нее был старик, сутулый, сморщенный, подавленный, без сил, он тащился на тот перекресток, откуда отходит дорога на юг; она долго сидела молча, но потом все же сказала:

— Знаешь, сын, отец очень беспокоился, пока тебя не было.

Жюльен удивился:

— Беспокоился? Он?

— Ну да.

— Что-то этого не видно. Он не прыгнул до потолка, когда я приехал.

Мать чуть повысила голос.

— Не будь несправедлив, Жюльен. По нему не всегда видно, что у него на душе, но, знаешь, он очень тосковал, уверяю тебя… Правда, очень тосковал.

— А!

И это все, что нашел нужным сказать сын. Мать покачала головой и повторила чуть слышно:

— Очень тосковал… Правда, очень тосковал… — Она помолчала, потом шепнула: — Я бы никогда не подумала… Но он тебя любит, знаешь… Я, правда, думаю, что он тебя очень, очень любит.

62

Действительно, с этого дня отец опять зажил своей привычной жизнью. Он впрягся в повседневную работу, опять начал с аппетитом есть и брюзжать. Матери иногда думалось, что он не заметил ни того, что Жюльен уезжал,