Напрасно, агент Дэйлс. Поверьте, мне это совсем не трудно.

У меня заныли зубы.

— О чем вы говорите? — спросил я. — Я не коммунист.

— Достаточно одного моего слова, чтобы вы им стали, — доходчиво объяснил Кон. — Так что сидите тихо и молчите в тряпочку.

Я проглотил это. Дело даже не в страхе, я просто вдруг целиком и полностью осознал свою беспомощность перед этим бешеным, энергичным и непредсказуемым хищником. Он был как стихийное бедствие, как лавина в горах — противостоять ему бесполезно и гибельно. Я подавился собственной гордостью и промолчал в тряпочку.

Он опытным чутьем засек мое смирение, распахнул дверь в ту комнату, где был убит Майкл, распорядился, чтобы тело увезли в морг военного госпиталя, и на прощанье ослепительно мне улыбнулся:

— Вот вы и снова патриот. Видите, как просто?

Штаб-квартира ФБР Вашингтон, округ Колумбия 27 июля 1952 года

Несмотря на угрозы Кона, я не мог бросить это дело. Когда умирает твой напарник — будто умирает часть тебя. Вдобавок Молдер ведь предупредил меня, а я не успел спасти Майкла. Я разглядывал табличку с именем Майкла на его столе, которую еще не успели убрать, и понимал, что если я сейчас все это так оставлю — это будет самое страшное предательство. Предательство памяти друга. Мне не хотелось жить с этим грузом на совести, поэтому я заставил себя встряхнуться и начать действовать. Дело об убийстве Майкла, разумеется, было мне не доступно. В деле Скура остались только имена Гессинга и Обермана. Но оставалась еще одна зацепка. И я пошел к Дороти.

Дороти была ставная девушка. То есть, вообще-то, ей было за тридцать, и она была замужем, но мой рассудок упорно отказывался воспринимать эту барышню как почтенную матрону. Хотя и легкомысленной ее назвать было решительно невозможно, а у-ж подкатиться со скользким предложением лично я бы не взялся. Зато мы с ней дружили, если можно так назвать отношения, когда люди едва перекидываются за весь рабочий день парой слов — ведь работали-то мы в разных отделах. Но мне нравилось считать это дружбой.

— Что это? — задал я риторический вопрос, предъявив ей почти сплошь исчерненный цензором лист из дела Скура.

Дороти взглянула на колонтитул.

— Это бумага, изобличающая Эдварда Скура как коммуниста и шпиона Советского Союза, — сказала она.

— Нет, я не про то. Что это? — я ткнул в закрашенные строки. — Почему все вырезано цензурой?

— Очевидно, чтобы защитить некоего свидетеля, — пожала она плечами.

— Не было никакого свидетеля, — почти шепотом сказал я. — Дело сфабриковано. Скур и эти двое — Гессинг и Оберман — оказались жертвами какой-то сложной махинации.

— Какой еще махинации? — не поняла Дороти.

— Это я и пытаюсь выяснить. Вы можете дать мне дела Гессинга и Обермана?

Умница Дороти печально улыбнулась.

— Их нет, — просто сказала она. — Я проверяла, они пропали. Очевидно, кто-то их изъял. Но одно из этих имен попадалось мне кое-где еще. В одном из Х-файлов.

— Х-файлов? — переспросил я.

— Это нераскрытые дела, — пояснила барышня. — То есть дела, которые наше управление официально признает неподдающимися раскрытию.

— Интересно, — сказал я. — И кто это решает?

— Директор, — сказала Дороти. — Лично. Потом мне спускают соответствующие указания, и я перекладываю эти папки в раздел «Икс».

— А почему не на букву «Н» — «Нераскрытые»? — полюбопытствовал я.

— А потому, что на букву «Н» у меня уже все забито, а ящик «X» — практически свободен, — улыбнулась Дороти, присаживаясь у стеллажа на корточки. — Вообще-то никто не должен видеть эти документы, — по секрету сообщила она мне. — Хотя тут попадаются довольно интересные вещи. Ага, вот оно.

Она извлекла из ящика папку, и мы дружно уставились в ее содержимое, едва не соприкасаясь головами.

— Вот, смотрите. Доктор Стромен, эмигрант из нацистской Германии, был неделю назад обнаружен у себя дома мертвым, — она перевернула страницу. — Из его тела были удалены все мягкие ткани. А рядом находился еще один труп, принадлежащий одному из его пациентов по фамилии Гессинг. Стромен оперировал Гессинга три года назад, и этот пациент наблюдался у него все это время. Гессинг покончил с собой — предположительно, после того, как убил своего врача неизвестным науке способом.

— А его тело все еще находится в нашем морге! — закончил за нее я, разглядев соответствующую запись.

* * *

В морге дежурил тот самый молодой очкастый патологоанатом, который честно пытался отправить тело Майкла на токсикологическую экспертизу. Звали его, как оказалось, Бишоп. Этот парень, надо полагать, был не в восторге оттого, что оказался свидетелем и в какой-то мере участником спектакля, который закатил тогда Кон, так что ящик с телом Гессинга он отыскал с виноватой поспешностью.

— Его хотели перевезти в морг военного госпиталя, но почему-то не перевезли, — по доброй воле поделился он.

— Что так? — спросил я, хотя почти наверняка знал, что он мне ответит.

— Да этот тип — какая-то шишка, должно быть. Тут такая вонь из-за него поднялась, — Бишоп смутился. — В переносном смысле то есть…

Гессинг неплохо сохранился — и для своего возраста, и для того, кто уже неделю лежит в холодильнике. Портила его только аккуратная дырочка на виске и рубец поперек груди — слишком ровный, чтобы можно было заподозрить в нем шрам от ножевого ранения.

— Что это? — спросил я Бишопа, имея в виду рубец.

— Вероятно, этот человек перенес какую-то операцию, — предположил тот.

— Нам придется сделать вскрытие, чтобы узнать, какую именно, — «обрадовал» я его.

Парень, конечно, заартачился.

— Но… я не могу… У меня нет на это полномочий… — залепетал он.

Теперь он выглядел виноватым до неприличия — плечи осунулись, взгляд, как у больного пса. «Не заставляйте меня делать это!» — читалось в его глазах. Мне стало даже жаль его, но мой напарник погиб, а этот труп недельной давности — единственная ниточка к разгадке его смерти, которую не перегрыз Кон. Все это я и изложил доктору, стараясь быть как можно более убедительным. На десятой минуте он сдался и принялся готовить свои жутковатые на вид инструменты.

Никогда не получал удовольствие, когда приходилось присутствовать при вскрытиях. Честно говоря, такое и было-то всего пару раз. А тут мне вдобавок приходилось все время чуть ли не через плечо патологоанатому заглядывать, поскольку я хотя бы приблизительно знал, что мы ищем, а он мог и проглядеть. То есть это я так думал.

А он не проглядел, хотя и не так просто заметить