воздуха, вот в огромном зрачке сценического глаза я вижу — не вижу, а ощущаю — сотни и тысячи неясных бледных пятен, человеческих лиц. Вот рядом и мои партнеры в костюмах и гриме, но в каких — не могу вспомнить. Я среди них, перед зрителем. Но я не загримирован, без парика, без костюма…

Выйти на сцену, залитую светом, когда занавес поднят, стоять против темного зала, полного зрителей, которые ждут спектакля, а от тебя — участия в нем, когда вокруг тебя уже возник другой мир, созданный вот этими декорациями, вот этими жителями другого мира, персонажами пьесы в костюмах и гриме — выйти без грима, парика и костюма, выйти в своей обычной одежде, — это все равно что выйти среди белого дня на большую площадь многолюдного города совершенно голым.

Огромным усилием воли я превозмогаю свой стыд, свое желание исчезнуть, тут же, немедленно, провалиться сквозь землю, и раскрываю рот, чтобы начать свою роль. Ведь все партнеры уже замолчали — они ждут моей реплики. Тысячный зал тоже затих и насторожился — зритель ждет моей игры.

Я раскрываю рот.

И вот наступает самое ужасное. Оказывается, я забыл свою роль. Я не могу вспомнить ни единого слова. Не могу вспомнить значения моей роли, моих взаимоотношений с другими персонажами, не могу вспомнить содержание пьесы. Я даже забыл, кого играю.

Вспомнить! Вспомнить хотя бы одно-единственное слово! Всю жизнь отдал бы за одно это слово!

Увы! Полный провал! Я забыл все.

…В холодном поту я просыпаюсь.

И в эти короткие секунды, пока сознание еще преодолевает остатки кошмара, пока возникает где-то там, в возрождающемся сознании, радостная и облегчающая мысль, что это всего лишь сон, — в эти короткие секунды вихрем пролетают в памяти все роли, которые я успел исполнить за время моего актерства.

Кого мне играть?

Этот сон мне снится приблизительно раз в неделю вот уже много лет с того дня, как я покинул сцену и оставил актерскую профессию.

Амплуа

Я начинал с Чехова.

Первой моей ролью, в которой я выступил на сцене, в волнующем сиянии рампы и софитов, перед темной и жуткой бездной зрительного зала, была роль дьячка с больным зубом в инсценировке чеховского рассказа «Хирургия». Потом я играл бухгалтера Хирина в «Юбилее», Дымбу в «Свадьбе», «На большой дороге» и «Иванов».

Чехова я с детства очень любил, но именно эти роли были мне не по душе. Их выбирал для меня преподаватель словесности Адриан Петрович, который «подвизался» в роли режиссера-любителя в нашей гимназии.

Мне было тогда лет пятнадцать — шестнадцать, и год был девятьсот пятнадцатый или шестнадцатый.

Империалистическая война заполнила наш пограничный городок беспокойной и напряженной жизнью прифронтового тыла. Десятки тысяч раненых, бесконечные маршевые батальоны, нестроевые команды, лазареты, этапы, штабы. Мы — дети и подростки — тоже выполняли посильную работу, трудясь для обороны: дежурили в этапных харчевнях, помогали на распределительных пунктах Красного Креста, выходили на полевые работы, обслуживали прифронтовую почту. В свободное время мы посещали гимназию.

Однажды Адриан Петрович пришел на урок необычно встревоженный и возбужденный.

— Господа! — произнес он, положив классный журнал. — Мы должны возложить на алтарь отечества все наши силы, все наши способности, все наши таланты! Ведь мы культуртрегеры! Кожевников, объясните, пожалуйста, что значит «культуртрегер»? Культуртрегеры — это люди, распространяющие культуру, просвещение, знание. И мы должны и можем выполнить миссию, к которой призваны для блага нашего несчастного народа, ныне одетого в серые солдатские шинели. Мы будем ставить спектакли и показывать их раненым в лазаретах.

Эта идея сразу захватила всех. Первым спектаклем Адриан Петрович предложил поставить «Хирургию», — мы как раз по учебнику Сиповского изучали творчество Чехова. Отбор будущих исполнителей начался тут же.

Один за другим выходили гимназисты на середину класса и пробовали произносить диалог фельдшера и дьячка.

Адриан Петрович оставался недовольным: интонации были невыразительны, никаких драматических модуляций в голосе, юношеские голоса срывались, давали «петуха» и вообще были слабыми. Голоса больше всего раздражали «режиссера». Ведь для дьячка, да еще страдающего флюсом, необходим был голос испитой, хриплый. Адриан Петрович браковал всех и бушевал, угрожая единицами.

Сельский дьячок стоял передо мною как живой: высокий, коренастый, рыжая ряса, сверток под мышкою, красным платком подвязана больная щека. Дьячок входит, останавливается на пороге и с поклоном крестится на бутыль с карболовым раствором, стоящую в углу.

Меня, как всегда, подмывало желание позлить учителя, поозорничать. Я вынул носовой платок и стал подвязывать себе зубы. Из-за спины учителя я строил гримасы товарищам. Сосед мой по парте, заразившись моим настроением, схватил платочек за кончики и так затянул его у меня на макушке, что мои челюсти оказались связанными намертво и я уже не мог открыть рот. В это время как раз подошла очередь выходить и мне на испытания.

Я вышел, ухватившись обеими руками за проклятый платок, давивший мне горло. Говорить я не мог и что было силы заверещал сквозь стиснутые зубы в нос:

— С воскресным днем вас, Сергей Кузьмич!.. К вашей милости!..

Такого противного голоса я сроду не слыхал — истошного, пронзительного и гугнявого. Сам испугавшись, я стал креститься на муляж «анатомического» человека, стоявшего около печки в углу.

Весь класс так и покатился от хохота. Адриан Петрович схватил и обнял меня.

— Да ведь вы талант!..

Роль дьячка с больным зубом осталась за мной, и я был объявлен всегимназическим талантом.

Так носовой платок и определил мою театральную карьеру…

Впервые спектакль «Хирургия», после долгих и вдохновенных репетиций и приготовлений, был поставлен на гимназическом вечере, устроенном в пользу раненых в зале кинематографа «Мираж».

Занавес поднялся. Брезентовые дверцы распахнулись, и, согнувшись, я переступил порог. Из зала волна теплого воздуха ударила мне в лицо. И я сразу же задрожал от страшного холода, несмотря на то что до этого в холодных закоулках кулис меня бросало в жар. Этот озноб невозможно было преодолеть: стучали зубы, дергались все мускулы, подгибались коленки. Жуткий шорох, гулкий, как гром, наплывал на меня из глубины мала. Я стоял на пороге, опустив глаза. Перед выходом Адриан Петрович предупреждал меня: «Только не смотрите в зал: сразу испугаетесь и, упаси боже, забудете текст!» Однако желание поглядеть туда, в зал, было такое же неодолимое, как и дрожь. Я должен был