взглянуть.

Я поднял глаза и поглядел. Свет рампы ударил мне в глаза, и я не увидел ничего. Там, в зале, была лишь непроглядная темнота, пропасть, «нечто». И это нечто будто шевелилось, поблескивая бесчисленным множеством светящихся овальных пятен. И действительно, ужас охватил меня. Ноги сделались будто из ваты, холод сковал мне все члены, в горле пересохло, язык прилип к нёбу. Из-за кулис уже шипели, чтобы я начинал, лицо Адриана Петровича мелькало то между порталом и кулисами, то в окне павильона, то в приоткрытой двери: он ерошил остатки волос на лысине, дергал себя за воротник, перебегая с места на место. Из зала наплывал гул.

Когда наконец я преодолел спазму и раскрыл рот, чтобы произнести первые слова, из моего горла вырвался страшный, дикий крик. Этот вопль был таким неожиданным и неестественным, что зал точно взорвался от хохота. Но в этом смехе и было мое спасение. Мне сразу стало тепло, все мышцы вдруг приобрели утраченную подвижность, сердце забилось радостно и сильно — я возвратился к жизни, прекрасной жизни. И тогда я заорал еще сильнее, еще отвратительнее.

Год, а то и два, — в рыжем подряснике, с узелком под мышкой, подвязав зубы огромной пестрой косынкой, — я крестился на бутыль в углу и визжал жутким, гнусавым голосом во всех бесчисленных лазаретах нашего города. Зал встречал меня гомерическим хохотом и провожал щедрыми аплодисментами. То и дело приходилось повторять инсценировку — на «бис».

Когда в скором времени после «Хирургии» стали готовить второй спектакль — «Юбилей», то для участия в нем, ясное дело, был привлечен и я, как уже признанный и известный актер. Мне дали роль Хирина — именно потому, что Адриан Петрович решил, что старый и больной пьяница бухгалтер должен говорить каким-то неестественным, идиотским голосом. Я перепробовал несколько голосов и наконец извлек подходящий, откуда-то из самой глубины живота. Этот «глубинный» голос произвел настоящий фурор. Я был признан необычайным комиком, и даже сам директор гимназии после спектакля пожал мне руку и посоветовал идти на сцену.

С тех пор меня стали приглашать и помимо гимназии для участия в благотворительных спектаклях городских любителей. И приглашали всякий раз, когда надо было игран, роль с каким-то особенно отвратительным голосом Я преуспевал и вскоре прославился в этом амплуа гугнивых, шепелявых, косноязычных и заик.

Когда несколько лет спустя я обратился в провинциальную труппу, то был принят немедленно на амплуа второго характерного».

За четыре года пребывания в театре русской драмы я сыграл сто одну роль. Затем за два года в украинском театре — еще сорок пять ролей.

Как я стал актером

Актером я стал случайно.

Это было осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года.

Город заняли деникинцы и сразу объявили мобилизацию. Я — студент — подлежал мобилизации в первую очередь. Лица на букву «С» со средним и высшим образованием должны были явиться к воинскому начальнику еще вчера. Уклоняющиеся объявлялись «вне закона». Впрочем, в ту пору и законов никаких не было.

Я не явился.

Что же мне теперь оставалось делать? Бежать? Но куда? Как?

Мне было девятнадцать лет, и я был начальником морга. До этого я успел побывать добровольцем-санитаром и даже начальником сыпнотифозного барака. Деникинцы пришли и на второй же день переименовали Красный Крест на Югокрест, и всему персоналу приказано было надеть погоны. Я не хотел пришивать погоны и подал рапорт с просьбой перевести меня на работу в морг. Разве сунется кто-нибудь в морг, где полно сыпнотифозных и дизентерийных мертвецов, проверять, носишь ли ты погоны?

Я был начальником морга, у меня был помощник — лекпом — и четыре санитара. На рассвете мы вывозили в овраги умерших накануне и заливали их известью, днем снимали сыпнотифозных и дизентерийных больных с эшелонов, после обеда обменивали по лазаретам тех из них, которые были еще живы, на умерших. Вечером мы садились вокруг печки в дежурке при морге, пекли картошку, и старший санитар Сыч запевал старинную молдавскую песню. На черной крыше барака под белым флагом с красным крестом мы нарисовали известью большой белый череп с двумя скрещенными костями под ним, — и люди обходили наши бараки за десять дорог. Разве сюда придут проверять, кто подлежит мобилизации, а кто не подлежит?

В тот вечер мертвецов было не так уж много — сорок семь, за Лиляковскими оврагами мы наворовали картошки, в печке пылали старые шпалы, картошку мы выхватывали прямо из углей, быстро разламывали и посыпали красной, йодистой солью. Потом запивали кипятком и курили подольский бакун-самосад, тихо покачиваясь в такт очередной дойне старшего санитара Сыча.

Вдруг на дворе, совсем недалеко, раздалось несколько выстрелов.

— Черногуз и Боцян! — приказал лекпом. — Пойдите и проверьте, не застрелили ли кого? Только не берите брезентовые носилки, снова запачкаете кровью.

Брезентовые санитарные носилки неудобны на эпидемической работе. Мы реквизировали в гостинице «Москва» железную сетку на раме с двухспальной кровати. Сетку легко дезинфицировать, облить известью, а потом промыть струей из-под крана.

Черногуз и Боцян нехотя поднялись: Сыч пел.

Но санитары не успели выйти.

Неожиданно около барака раздались крики, брань, потом распахнулась дверь, и в клубах мороза ввалилось несколько человек в шинелях, с винтовками в руках.

— Эй! Санитары! Принимайте клиента! — раздался пьяный смех.

Деникинские офицеры втащили за руки человека и бросили через порог. Дверь захлопнулась тут же; пьяный хохот и матерная брань уплыли в вечерний мрак.

Мы придвинули, казалось, безжизненное тело к свету печки. Это был прапорщик. На английской шинели чернело несколько дырочек. Прапорщик еще дышал. Мы сорвали шинель и френч. Пули попали в живот — четыре почти рядом. На спине зияла огромная рана, и из нее торчали осколки раздробленных позвонков. Еще минута-две — и прапорщик умрет. Но лекпом разорвал несколько индивидуальных пакетов и перевязал рану. Потом прапорщика завернули в его шинель и положили в сторонку. Он уже не стонал.

Мы снова сели к печке и принялись за картошку, а Сыч запел.

Но ему удалось вывести только первые тремоло дойны. Дверь снова растворилась, и на пороге выросла высокая фигура в желтой дохе. Из-за нее выглядывало еще несколько фигур в шинелях. С сочной руганью новая толпа офицеров ввалилась в дежурку. Это были «симферопольцы» — в зеленых английских шинелях, как и тот, которого только что расстреляли. Тяжелый дух самогонного перегара забил чад нашей печки.

Старший санитар Сыч вскочил и приложил руку к