нет, а ведь как удобно.

И отправился домой через залитую солнцем Рыночную площадь с немецким бетонным бункером в центре. После войны полякам не удалось взорвать бункер, и, по бедности, они превратили его в универмаг, и покрасили стены в белый, и пристроили стеклянную стенку. И еще повесили тюлевые занавески, как во многих польских витринах, даже если там лежат компакт-диски, майки, кроссовки и сигареты.

Настроение было приподнятым. Он свернул на свою улицу, широкую и в этот час всегда запруженную транспортом. Круто вывернув передние колеса, ее красный «вольво» занимал половину тротуара перед его домом.

А сама она стояла у забора перед соседним домом, и капюшон на спине сбился. Священник торопливо принялся искать мятную конфетку. Выставив согнутые локти, Лена фотографировала. Остановился в трех шагах от нее, а мимо как назло проехал грузовик, почти заглушив его слова.

— Знаете, что было тут раньше? — указал он на дом, который она снимала. Лена развернулась, не опуская фотоаппарата, и нажала кнопку.

— Чик-чик! — воскликнула. Стара она была для этого «чик-чик». Священник разглядывал ее рот, накрашенный темной помадой. Выглядит сейчас старше, чем тогда, на футболе.

— Странная какая фигура вон там, — она смотрела на статую в саду, на белую Мадонну с таким же белым Младенцем на руках.

— А вон там я живу, — протянул он, показывая на дом рядом. Она и не глянула.

— Смотрю на нее, и кажется, будто у меня между пальцами белый порошок, — сказала она. — Наверное, потому, что в саду такая густая зелень.

Прислонившись к забору, она глядела вдаль, на дорогу к еврейскому кладбищу, к новым районам, к русскому рынку и дальше из города, в Моновиц, к бывшему заводу «Буна ИГ Фарбен»^[1]. Бывали дни, когда он подолгу гулял там один, далеко за чертой города. Называл это контрольным обходом.

— Это Мадонна, — пояснил священник, а она сдвинула на запястье шнурок, на котором висел серебряный фотоаппаратик.

— Пани Мадонна, — дурашливо проговорила по-польски. Он заметил, что глаза ее при ярком свете уже не синие, а почти зеленые, какой бывает вода в бассейне. И веснушка под левым глазом.

— А как это вы стали священником?

Он промолчал.

— Из-за женщины?

— Обыкновенно священниками становятся из-за Бога, — проговорил он.

— Вы не любите женщин?

— Вы не любите священников?

Что ему было еще ответить? Рассказать ей на радость: однажды днем, в августе, я услышал чей-то голос? И решил, никого не увидев, что это Бог, и с той поры мне удавалось за любовью к Богу скрываться от любви к девушкам. Но ведь это неправда. Правда — это августовский день. Давний, давний день.

— Трудно было на это решиться? Я имею в виду целибат, — поинтересовалась она.

— Нет.

Нет, не так трудно, как ей представляется. И тут он услышал свой голос. Решение, — рассказывал тот, — оказалось для него естественным. Августовским днем, в возрасте семнадцати лет, он все понял. Другие одноклассники разъехались на каникулы, он остался дома на все жаркое лето. Сливы созрели уже в начале июля, и люди жались к домам в поисках тени. От скуки он помогал пастору красить зал для приходских собраний. Пастор был доброжелателен. Вечерами они вместе сидели на связках старых газет, ели хлеб с ливерной колбасой и соленые огурчики, курили «Реваль». Пастор угощал его сигаретами. В семнадцать, один-одинешенек, но зато курит. И подолгу стоит у окна. На севере виден его бывший детский сад во дворе, на юге, через улицу, — школа. Потом шли гаражи, крытые жестью. На улице жара, а в зале прохлада, и голые стены пахнут краской. Он красил и красил. И все было в порядке. Вот бы так всегда, вот так, с пилоткой из газеты на голове. И тогда он решился уверовать.

Лена разглядывала фотоаппарат. Прядь волос упала ей на лоб.

— Вроде сошествия Святого Духа.

— Только поскромнее, — подтвердил он. — Но похоже.

Да, вот так оно тогда и случилось. А то, может, стал бы маляром, — услышал он собственный голос. Но тем летом он и вообразить не мог ничего другого, да и в последующие годы тоже. Не мог вообразить ничего другого, потому что вообще лишен воображения. Я другой, — услышал он сам себя. — И из-за этого не страдаю. Если и страдаю, то только из-за самого факта. Вспоминая детство, он представляет себе только само это слово. И никакое другое слово не мешает. И никакой образ не может его растревожить или осчастливить.

— Я вас понимаю. Вы неподвластны тому внутреннему ропоту, что заставляет других людей страдать. Особенно женщин, детей и художников.

Она закивала. И он тоже.

— Да, — сказал он, — то, чего недостает, никогда не казалось мне изъяном, и я не делаю из этого тайны.

— Из чего?

— Из того, что я слеп.

— Как, я этого не заметила! — и быстро прикрыла глаза рукой.

— Я имею в виду, что я слеп для внутренних образов, как другие люди для цвета. Тем не менее дальтоники спокойно движутся по улицам, да и по жизни. И я тоже. Знаете, вообще-то… — и хотел было продолжить, но вдруг приложил руку ко рту и замолчал.

Да, Бога воображать не требовалось: Бог был здесь, стоило только вспомнить имя. Так что и жизнь в О. была ему не в тягость, ведь он не рисовал себе картин прошлого. Он работал.

— Между прочим… — заговорила она и тут же нерешительно умолкла. Эта ее запинка открыла для него новое пространство. И на этом пространстве уместилась новая для него и смелая идея. Людям, — гласила она, — людям следует различать внешнюю и внутреннюю реальность. Люди могут договориться, если внешнее совпадает. Они могут любить друг друга, если совпадает внутреннее. Но когда у одного внутренняя реальность совпадает с внешней реальностью другого, то людей объединяет тайна, сокрытая от них самих, и они связаны друг с другом навеки, хотя друг другу принадлежать не будут. Они сплетены друг с другом через огромное расстояние. Вот так и он соединен с Леной. Пусть они едва знакомы. Он в этом неожиданно и совершенно уверился. А иначе отчего бы так хотелось ей все рассказывать? Ничего ему с этим не поделать. И ей тоже. Вот так-то. И он произнес, повторяя ее интонацию:

— Между прочим, знаете ли вы, что я играю на аккордеоне?

Рядом с белой гипсовой фигурой появилась теперь другая, только в движенье, неторопливо поливающая цоколь Мадонны. Там росли синие, с улицы едва заметные цветочки. Женщины, подумалось ему, в сущности, весьма обременительны. Вечно они попадаются на пути, летом — цок-цок, зимой — шыр-пыр, а мешают круглый год, то изливая собственную душу, то копаясь в чужих.

— Что, простите? — переспросила Лена.

— Я ничего не говорил, — отозвался он, уставившись на ее пробор. В черных волосах седые нити. Кто их