эродированной почвы.

Большая часть Марокко настолько пуста, что не может прокормить ни одно животное размером больше зайца. Огромные площади, которые некогда были покрыты лесами, сейчас — пустоши без зелени, где почва сильно напоминает крошеный кирпич. Тем не менее, значительная часть их возделывается при помощи чудовищного труда. Все делается руками. Длинные вереницы женщин, согнутых в три погибели, как оборотная буква L, медленно продвигаются по полю, руками выдергивая колючие сорняки; крестьянин, собирающий люцерну, вытягивает ее стебель за стеблем, а не срезает, тем самым экономя дюйм-два на каждом стебле. Плуг — жалкий деревянный инструмент, такой легкий, что его можно легко нести на плечах; к нему прикрепляется грубый железный шип, разрыхляющий почву до глубины четырех дюймов. Это как раз столько, сколько потянут животные, тянущие плуг. Пашут обыкновенно коровой и ослом, впряженными вместе. Два осла недостаточно сильны, а пропитание двух коров обходится несколько дороже. У крестьян нет бороны; они несколько раз распахивают почву в разных направлениях, после чего остаются грубые борозды, а потом тяпкой поле разделяют на маленькие продолговатые участки, чтобы сохранить влагу. Кроме дня-двух после редкого ливня, влаги всегда недостаточно. По краям полей вырыты каналы глубиной футов тридцать-сорок, чтобы добраться до ручейков подпочвы.

Каждый день по дороге возле моего дома проходит шеренга старух, несущих дрова. Все они мумифицированы возрастом и солнцем, и все они крохотного роста. Во всех примитивных обществах, когда женщины становятся старше определенного возраста, они сжимаются до размеров детей. Однажды, нищая старуха, не более четырех футов ростом, тащилась мимо меня, неся тяжеленную ношу дров. Я остановил ее, и всунул ей в руку монетку — пять су (чуть больше фартинга). Она ответила пронзительным воплем, частично из благодарности, но главным образом от удивления. Думаю, что с ее точки зрения, заметив ее, я чуть ли не нарушил закон природы. Она принимала свой статус старухи, или иными словами, вьючного животного. Когда семья переезжает, обыкновенно видеть, как отец и взрослый сын едут на ослах впереди, а сзади пешком идет старуха, и несет на себе пожитки.

Но что в этих людях страннее всего — это их невидимость. Несколько недель подряд, каждый день в одно и то же время шеренга старух проходила мимо дома со своими дровами, и хотя они отмечались на моих глазных яблоках, я не могу с чистой совестью сказать, что я их видел. Проходили дрова — вот, как я это воспринимал. Только однажды случилось так, что я шел за ними, и движение вязанки дров вверх-вниз, вверх-вниз заставило меня обратить внимание на человека под ней. Тогда я впервые заметил старые нищие тела земляного цвета, состоящие из костей и жесткой кожи, согнутые в три погибели под тяжелым грузом. Но ведь я не провел и пяти минут на марокканской земле перед тем, как заметил, как перегружают ослов, и был этим очень разозлен. Нет сомнений, что с ослами здесь обращаются непростительно жестоко. Марокканский осел едва ли больше сенбернара, но он тянет на себе поклажу, которую в британской армии сочли бы слишком тяжелой для мула ростом в пятнадцать ладоней, и вьючное седло с него зачастую не снимают неделями. Но самое жалкое то, что он — самое покорное животное на земле; он следует за хозяином, как собака, и не нуждается ни в узде, ни в недоуздке. После дюжины лет преданной работы, он падает и сдыхает, и тогда хозяин выбрасывает его в канаву, где деревенские собаки вырывают его кишки до наступления темноты.

Кровь вскипает от подобных вещей, в то время, как от человеческого несчастья, в общем и целом, она остается холодной. Я не выношу суждения, а всего лишь констатирую факт. Люди с коричневой кожей невидимы. Любой пожалеет осла с нарывами на спине, но чтобы заметить старуху под грузом хвороста, что-то должно случиться.

Аисты летели на север, а негры шагали на юг — огромная пыльная колонна пехоты, артиллерии, потом еще пехоты, всего четыре-пять тысяч человек, поднимались по улице, топоча ботинками и дребезжа колесами.

Это были сенегальцы, самые черные негры в Африке, такие черные, что трудно было разобрать, где у них на шее начинаются волосы. Их великолепные тела закрывали поношенные униформы цвета хаки, их ноги были засунуты в сапоги, похожие на деревяшки, и даже шлемы, казалось, были на два размера уже, чем нужно. Было очень жарко, и солдаты уже далеко прошли. Они сгибались под весом вещмешков, и их чувствительные черные лица блестели от пота.

Когда они проходили мимо, один высокий и очень юный негр повернул голову, и на меня посмотрел. Его выражение лица было очень неожиданным. Оно не было враждебным, презрительным, усталым, или даже любопытным. Юноша посмотрел на меня робко, широко раскрыв глаза, с огромным уважением. Я представил себе, что случилось. Бедный мальчик, который был французским гражданином, из-за чего его вытащили из леса, чтобы драить полы и подхватывать сифилис в гарнизонных городах, испытывает преклонение перед белым цветом кожи. Его научили, что белые люди — его господа, и он в это верит.

Но есть одна мысль, которая приходит в голову любому белому человеку (вне зависимости от того, называет ли он себя социалистом или нет), когда он видит, как мимо него марширует негритянская армия: «Сколько мы еще сможем дурачить этих людей? Когда они развернут свои винтовки?»

Все было очень смешно. У каждого присутствующего белого человека в глубине души была именно эта мысль. Она была и у меня, и у других зевак, и у офицеров на потных строевых конях, и у белых сержантов, марширующих вместе с рядовыми. Это был наш общий секрет, который мы все знали, но не рассказывали; только негры его не знали. А выглядело все это, как стадо скота: миля или две мили вооруженных людей мирно поднимаются по дороге, а большие белые птицы над ними летят в обратном направлении, сверкая, как клочки бумаги.

1939 г.

Примечания

1

Старина (фр.)

(обратно)