Каково воздействие суггестивно-гипнотического взора, я сказать не могу. Мари Боне лучше в этом понимает. Однажды она описала мне, что ощущает во время сеанса у меня, — вероятно, и Мишель переживал нечто подобное, да и не только он, а все те, кого мне приходилось гипнотизировать: например, воображают, что глаза, которые они видят перед собой, благоухают свежими каштанами, одновременно взор их кажется им ясным и чистым, как капли воды, сбегающие с подтаявшей сосульки.

«Ваше полнейшее спокойствие, — так рассказывала мадам Боне, — почти мгновенно передается пациенту, вызывая в нем непреодолимое желание поддаться, уступить вам. Одновременно приходит ощущение, что где-то в голове пациента возникла течь, через которую все мысли устремляются в ничто».

Если вначале я говорил, что тогда словно утратил свой гипнотический дар, это не следует понимать буквально. Просто я не уделял ему надлежащего внимания, поскольку находился как будто в заколдованном состоянии, преодолеть которое только предстояло. Следовательно, это была скорее порожденная хандрой игра, втянувшая меня и заставившая начать гипнотизировать Мишеля. Причем последствия оказались фатальными, о чем я еще соизволю рассказать.

Но тогда все удалось. Мишель застыл будто вкопанный — но не Себастьен Суде, вероломный сынишка мэра.

— Ты недоносок, Мишель, — произнес он, на удивление ловко передразнив мои интонации и голос и тем самым вырвал своего противника из состоянии прострации.

Себастьен добился своего. Поскольку Мишель неотрывно смотрел на меня, то не сомневался, что именно я его оскорбил. И теперь я мог хоть до ломоты костей раздавать Себастьену оплеухи. Мишель пустился наутек, будто за ним гнались фурии, и все говорило о том, что в иной ситуации полчаса спустя он и думать бы обо мне забыл. Мне удалось затащить Себастьена к парикмахеру Маршану и заставить его просить у мастера прощения. Потом я еще зашел в коптильню справиться, почему в лечебницу не завезли угрей, как и было договорено. Наглый ответ вновь заставил подскочить давление, а когда я тут же повторно лицезрел Мишеля в компании пары ризеншнауцеров, мне вдруг показалось, что фортуна уготовила мне на сегодня нечто совершенно необычное.

Два пса. Стало быть, так рассчитывал отомстить мне этот желторотый. Собаки доходили до колен взрослому мужчине, даже выше, много выше, то есть не такие уж и великаны, но и не щенки. Троица, от которой всего можно было ожидать, кроме добра, застопорилась у моего домика — в переулке, ведущем к Парижскому шоссе у самой опушки Венсеннского леса.

До отъезда дилижанса на Париж оставалось еще около получаса. Так что следовало поторопиться.

— Смотри-ка! — весело прокричал я. — Мишель и комитет по встрече. Очень располагающе выглядите. Вполне благородно.

Я отчаянно делал вид, что мне все нипочем, и, не замедляя шага, направлялся к своему обиталищу, втягивая ноздрями изумительный аромат желто-зеленых августовских яблок. На первый взгляд четвероногие показались мне довольно миролюбивыми, во всяком случае, они не рычали. Однако продувная бестия Мишель настроен был решительно. Не говоря ни слова, он пальцем прорвал бумажный пакет, и яблоки упали в песок.

— Ты, сатана! Я тебе покажу…

Первый из псов решился атаковать. Так и стоя с яблоком в руке, я молниеносно понял, что медлить никак нельзя. И изо всей силы запустил яблоком прямо в голову ризеншнауцеру. Пес, взвыв, отскочил в сторону. Второй и не думал последовать его примеру. В панике отпрыгнув, я нагнулся, подобрал еще пару яблок и пожертвовал ими. Но на сей раз меткость подвела меня. Я видел, как собака бросилась ко мне. В растерянности попытался оборониться снятым с головы цилиндром, но это было не самое подходящее оружие против ощерившейся, источавшей пену пасти разъяренного пса. В следующее мгновение правую руку свело болью. Глаза собаки загорелись кровожадной злобой.

С бесстрашием отчаявшегося я бросился на землю и стал кататься в попытке увернуться от клыков. Каким-то образом мне удалось свободным кулаком угодить в грудь собаке и, бросившись на нее, подмять ее под себя. Я ощутил под собой комок бешено напрягшихся мускулов.

Несмотря ни на что, я все же владел ситуацией, и со стороны могло выглядеть так, будто я готов вонзиться зубами в горло собаке или же загипнотизировать ее. На самом же деле я сосредоточенно готовился нанести кулаком решающий удар. И пару секунд спустя нанес его — по черепу пса. Железная хватка ослабла, я смог высвободить руку и тут же нанес страшный удар коленом в морду. Ризеншнауцер взвыл, потом заскулил; его воля к победе была надломлена. Меня охватила бешеная, добела раскаленная ненависть. Не ослабляя давления коленом, я вцепился в шерсть на загривке и что было сил резким движением рванул ее назад. Хрустнули позвонки, и собака сразу обмякла.

Только потом, уже более-менее придя в себя, я сообразил, кому обязан этим захватывающим спектаклем. Оглядевшись, я заключил, что бой проходил в отсутствие болельщиков. Мишеля снова след простыл.

До отъезда парижского дилижанса еще целая четверть часа. Рукав сюртука превратился в лохмотья, рукав сорочки заливала кровь.

Пошатываясь, я побрел к дому. Во рту пересохло, боль была такая, что я не в силах был пошевелить рукой. К счастью, в стоявшем в спальне кувшине еще оставалась вода. Вылив ее в таз, я окунул в него лицо. Стало легче, ко мне постепенно возвращалось самообладание. Кое-как стащив с себя то, что еще недавно именовалось сюртуком и сорочкой, я вытащил из ночного столика свежий носовой платок и пропитал его нашатырным спиртом. Стоило приложить платок к ране, как сразу стало легче. Кровь начала сворачиваться, слава Создателю, до осложнений дело не дойдет. Я не сомневался, что псы Мишеля были хоть и до ужаса кусачие, но никак не бешеные.

Дилижанс!

Цоканье копыт, потом пара мгновений тишины, после чего щелчок плети, лошадиное ржание и удаляющийся перестук колес по камню брусчатки. Ладно, успокоил я себя, стало быть, завтра, представляя, как все быстрее и быстрее мелькают спицы колес.

Хорошо, что хотя бы нашатырь помог. Вскоре боль утихла, стала пульсирующей. Я наложил на рану повязку, накапал себе успокоительного — ничего страшного, сегодня я вполне мог быть чуть снисходительнее к себе, — и улегся в постель. Не прошло и минуты, как я крепко уснул.

Глава 2

По пробуждении я чувствовал себя отвратительно. Нет, не боль донимала меня, а укоры совести. Не мог я простить себе, что прикончил того пса. Именно я, кто без устали призывал всех в лечебнице к гуманности и отказу от всякого насилия, именно я лишил жизни живое существо, переломив ему