потом раздались два голоса.
– Палку на месте оставили? – это испуганно прокричал Анискин.
– Умницы! Криминалисты! – это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин – молодой человек! – немного волновался. Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными – ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать. – Во! – прошептал Анискин. – Пожаловали! – Приготовились, Федор Иванович, приготовились! – вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. – Опустите плечо, помешает… Появился высокий человек. Борода – во! Черные очки – на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах – матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом. – Снимаю! – крикнул Качушин и щелкнул затвором. – Стоять на месте! Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив. – Стоять на месте! Руки вверх! – приказал Качушин. Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул: – Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит! Однако Качушин уже исчез.
В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома – глаза горели елочными лампочками! – наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи. – Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! – вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата? Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу: – Мои вещи! Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула – из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике – Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров – большинство рабочие – готовились к высадке, толпились в кормовом пролете. Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна – все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало. – Кхе-кхе! – прокашлялся участковый. – А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович! – Здорово, Федор Иванович! – закричал без мегафона капитан. – Ты ко мне зайди! Обязательно! Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли. – Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! – пробормотал он с опаской. – Тута народ – городской… Сомнуть! Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
На одноместной каюте номер «12а». – Во! – сказал Анискин. – Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?! Постучали. На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы. – Чем обязан, дорогие товарищи? Первым вошел Качушин. – Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович! Пассажир ничего не понял. – Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать… – Документы! – А что?… Глобальная проверка пассажиров? Качушин открыл, прочел: – Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград… Анискин тронул Качушина за плечо. – Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке – родинка! Три пальца тонкие, сухие – это оттого, что кисть держит… Он же – художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!
В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин – за столом, участковый – на подоконнике, допрашиваемый – на табурете, в центре комнаты. – Вы? – спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. – Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли! Допрашиваемый посмотрел. На фото – тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами. – Ну что вы? Никогда не встречал! Качушин опять порылся в столе. – Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки… Вы? Допрашиваемый посмотрел на фото – был снят «шабашник» Молочков. – Смешно, ей-же-ей… Не я! Анискин с подоконника сказал: – Это Молочков Евгений Александрович. Качушин вынул очередную фотографию. – С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы… Вы? Допрашиваемый посмотрел – был изображен никому не известный человек. – Ну что вы, товарищи! Качушин повернулся к участковому: – Федор Иванович! Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился: – Снимите парик! Прошу от всего сердца… Помедлив, допрашиваемый снял парик. – Я! – сказал он. Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо. – Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин. – Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять… Так? Федор Иванович, ваше слово… Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца: – Их, которые длинные-то, четверо было… Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой… Матроса Григорьева тоже долой!
Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин – молодой человек! – немного волновался. Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными – ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать. – Во! – прошептал Анискин. – Пожаловали! – Приготовились, Федор Иванович, приготовились! – вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. – Опустите плечо, помешает… Появился высокий человек. Борода – во! Черные очки – на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах – матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом. – Снимаю! – крикнул Качушин и щелкнул затвором. – Стоять на месте! Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив. – Стоять на месте! Руки вверх! – приказал Качушин. Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул: – Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит! Однако Качушин уже исчез.
В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома – глаза горели елочными лампочками! – наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи. – Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! – вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата? Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу: – Мои вещи! Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула – из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике – Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров – большинство рабочие – готовились к высадке, толпились в кормовом пролете. Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна – все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало. – Кхе-кхе! – прокашлялся участковый. – А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович! – Здорово, Федор Иванович! – закричал без мегафона капитан. – Ты ко мне зайди! Обязательно! Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли. – Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! – пробормотал он с опаской. – Тута народ – городской… Сомнуть! Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
На одноместной каюте номер «12а». – Во! – сказал Анискин. – Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?! Постучали. На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы. – Чем обязан, дорогие товарищи? Первым вошел Качушин. – Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович! Пассажир ничего не понял. – Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать… – Документы! – А что?… Глобальная проверка пассажиров? Качушин открыл, прочел: – Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград… Анискин тронул Качушина за плечо. – Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке – родинка! Три пальца тонкие, сухие – это оттого, что кисть держит… Он же – художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!
В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин – за столом, участковый – на подоконнике, допрашиваемый – на табурете, в центре комнаты. – Вы? – спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. – Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли! Допрашиваемый посмотрел. На фото – тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами. – Ну что вы? Никогда не встречал! Качушин опять порылся в столе. – Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки… Вы? Допрашиваемый посмотрел на фото – был снят «шабашник» Молочков. – Смешно, ей-же-ей… Не я! Анискин с подоконника сказал: – Это Молочков Евгений Александрович. Качушин вынул очередную фотографию. – С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы… Вы? Допрашиваемый посмотрел – был изображен никому не известный человек. – Ну что вы, товарищи! Качушин повернулся к участковому: – Федор Иванович! Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился: – Снимите парик! Прошу от всего сердца… Помедлив, допрашиваемый снял парик. – Я! – сказал он. Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо. – Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин. – Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять… Так? Федор Иванович, ваше слово… Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца: – Их, которые длинные-то, четверо было… Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой… Матроса Григорьева тоже долой!