Он – баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед – каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта… Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь – шасть!… Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!
Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.
– Как я на вас, гражданин Тупицын, вышел? Во-первых сказать, кримпленом не спекулировали, во-вторых обрисовать, глаз у вас зоркий, как у утки, все примечает, одно слово – художник. В-третьих, в церкви ни разу не был… Вот! Я на вас на второй день вышел…
– За неверие и скепсис расплачиваюсь! – сказал Тупицын. – Много слышал о вас, Федор Иванович, но не поверил! Думал, гипербола, стремление деревни к легенде и метафоре… Сам виноват!
Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону «Святой Георгий Победоносец», смотрел на нее, как на… икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем. – Мне, что ли… это… посмотреть, – сказал Анискин, спускаясь с подоконника. – Одним глазом, а? – Посмотрим, посмотрим! – обрадовался Качушин. Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца. – Он! – сказал участковый. – Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду – во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет – Емелька Пугач! Отец Владимир изысканно улыбнулся. – Не знаю, смею ли молвить, но… Федор Иванович, у Победоносца – ваши глаза… Простите великодушно! В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой: – Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын? – За три раза! – сказал Тупицын. – За три дня! Отец Владимир заскучал, смутился. – Как так, а, гражданин служитель культа? – Сие происшествие имело место… Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом. Анискин расплылся: – С матушкой-попадьей гуляли! – Гражданин Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин, – по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал… Тупицын вскочил, крикнул: – Я коллекционер – русский человек! Анискин проговорил не глядя: – Русский! Чуток нет… Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет… Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы… Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович? – Хм! – Яков Власович в деревне желает музей – я точно выразился? – музей!… Хочет музей открыть там, где в клубе это… фойе. Так я сказал, Яков Власович? – Хм! Да, да! – Оно и безопасней, – сказал Анискин. – В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности… Разорился райотдел культуры! Тупицын улыбнулся. – Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки! – Не все жулики! – разозлился Яков Власович. Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке – громадная камея… За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз – смотрела долго, внимательно, профессионально. – Не! Она! Не подменили! Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно. – Ты, что ли, скрал? – Я. – Понимаешь толк! Умный… Сам рисуешь? – Пишу! – Продолжай, толк будет… Из тюрьмы выйдешь – продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру… Кормить буду! На пухову перину укладу… Это кода отсидишь! Ну! – Хорошо! Простите, если можете! – Бог простит! Анискин – не… Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась: – На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь… Тот все райски ворота стережет… Ладно! Пошла! У порога обернулась, бросила, как милостыню: – Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала! – Но! – Отослала, Анискин! Он свихрился с подоконника: – Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу! – Подумаю! Пошла!
Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону «Святой Георгий Победоносец», смотрел на нее, как на… икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем. – Мне, что ли… это… посмотреть, – сказал Анискин, спускаясь с подоконника. – Одним глазом, а? – Посмотрим, посмотрим! – обрадовался Качушин. Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца. – Он! – сказал участковый. – Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду – во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет – Емелька Пугач! Отец Владимир изысканно улыбнулся. – Не знаю, смею ли молвить, но… Федор Иванович, у Победоносца – ваши глаза… Простите великодушно! В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой: – Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын? – За три раза! – сказал Тупицын. – За три дня! Отец Владимир заскучал, смутился. – Как так, а, гражданин служитель культа? – Сие происшествие имело место… Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом. Анискин расплылся: – С матушкой-попадьей гуляли! – Гражданин Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин, – по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал… Тупицын вскочил, крикнул: – Я коллекционер – русский человек! Анискин проговорил не глядя: – Русский! Чуток нет… Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет… Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы… Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович? – Хм! – Яков Власович в деревне желает музей – я точно выразился? – музей!… Хочет музей открыть там, где в клубе это… фойе. Так я сказал, Яков Власович? – Хм! Да, да! – Оно и безопасней, – сказал Анискин. – В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности… Разорился райотдел культуры! Тупицын улыбнулся. – Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки! – Не все жулики! – разозлился Яков Власович. Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке – громадная камея… За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз – смотрела долго, внимательно, профессионально. – Не! Она! Не подменили! Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно. – Ты, что ли, скрал? – Я. – Понимаешь толк! Умный… Сам рисуешь? – Пишу! – Продолжай, толк будет… Из тюрьмы выйдешь – продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру… Кормить буду! На пухову перину укладу… Это кода отсидишь! Ну! – Хорошо! Простите, если можете! – Бог простит! Анискин – не… Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась: – На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь… Тот все райски ворота стережет… Ладно! Пошла! У порога обернулась, бросила, как милостыню: – Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала! – Но! – Отослала, Анискин! Он свихрился с подоконника: – Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу! – Подумаю! Пошла!
