весенним степям казалась пану обозному прескучной и предлинной, как песня старой девицы.

Да и что могло там привлечь внимание такого пана, вельможного и весьма влюблённого (как сказал когда-то Цицерон про Помпея), влюблённого в самого себя — без соперника, — что ж там могло привлечь высокое внимание такого пана: степь и степь!

Возникнет порой вдалеке дубрава или рощица, одинокая верба, или груша, иль камыш, точно лес густой по-над речкой, — а то всё травы да травы. Ступишь в них либо верхом заедешь, и нет тебя, словно потонул, — ни следа, что в море…

По неровной дороге, вдоль которой, сколько видит око, белели человечьи и конские черепа да кости, по дороге, перед голубым рыдваном шестернёй, в коем пан Пампушка-Стародупский ехал, окружённый не только крепостными, но и слугами наёмными, конными джурами и реестрóвыми козаками, чуть не под самыми копытами скакунов-змеев то и дело шныряли лисицы, сайгаки, барсуки иль горностаи, однако ж и на них обозный не глядел. Лишь немного позабавило его, когда дикий котище, неведомо откуда взявшись, вцепился когтями в спину одного из козаков и даже напугал молоденькую супругу обозного, ехавшую вместе с ним в роскошном рыдване.

Вот так и томился пан Купа в пути — был он холоднокровный горожанин, и необозримая степь казалась ему — ей-богу, правда! — сонной и пустой, и чувствовал себя тот пан одиноко, не с кем ведь было и словом перемолвиться: беседа с гольтепой-козаками, джурами да босоногой челядью его не привлекала, а жёнушка пáнова, молодая и весьма пригожая, целёхонький день безмятежно храпела в рыдване на расшитых шёлковых подушках.

5

Храпела и храпела, словно маку наевшись, хотя пан обозный уже не раз пытался разбудить свою молоденькую жёнушку.

— Роксолана, проснись! — молвил он.

— А я и не сплю, Диомид, — томно отвечала Роксолана, на краткий миг раскрыв свои прельстительные миндалевидные очи, от чего они вдруг становились круглыми и большими, что у коровы, — а как были они на диво хороши и блестящи, то и сего малого проблеска хватало, чтобы пронзить любимого мужа до самого дна души и тела.

Милая кралечка, всё на том же правом боку, засыпала вновь и вновь, хоть костёр под ней раскладывай, а пан Демид Пампушка, лысый — ни следочка от чуба козацкого — подвижной пузан, на бледном лице коего заметны были прежде всего алые, сочные губы — под жёсткими, щетинистыми, до смешного жидкими усами (имевшими явное намерение исчезнуть без остатка вслед за его оселедцем), с зияющей дыркой на месте передних выбитых зубов, — пан Демид любовно созерцал не только глазки своей жёнушки в щедром обрамлении шёлковых ресниц, чёрных, пушистых, тяжёлых и длинных, почти невообразимых, словно в сказке, не только заманчиво оттопыренную губку, густо окроплённую потом, — в рыдване, под полуденным весенним солнцем, было нестерпимо душно, — но и надолго вперял вожделенный взор в упругие её перси, что, округлые, словно чаши, глядели врозь.

Пан Купа с Роксоланой поженились недавно — не кончился ещё, sit venia verbis — простите на слове! — не кончился ещё медовый месяц, — любовь была у них обоюдная, как обоюдоострый меч двусечный, — и пану обозному ещё был приятен её вид, и всё в ней ещё ласкало взор его, хотя она уже и стала его собственной законною женой.

Под раскалённым верхом рыдвана было душно, и пан Демид, жалеючи её, расстегнул на Роксолане всё, что только сумел, и телеса его жёнушки колыхались перед ним от толчков рыдвана, тарахтевшего по неровной степной дороге.

6

У самой дороги приметив старую грушу, всю в сметанке вешнего цвета, — деревья в тот год цвели почему-то позже обычного, — пан обозный велел стать на отдых, ибо груша была высокая и раскидистая, толстая, в три обхвата, с обширной тенью и столь сладким духом, что голова кружилась, с ковром опавших лепестков вокруг ствола: от них, словно от снега, сразу становилось будто и не так жарко.

Слуги и джуры пустили коней на самопас, зная, что в этой чаще трав побоятся они волков и ни шагу не ступят в сторону; выпрягли волов и коней из повозок, из дубовых мажар, груженных харчами да припасами, хозяйским добром да казной, и повалились где кто стоял, забыв и пополдничать, однако подальше от прохладной тени той груши, чтоб не мешать своему вельможному пану.

А пан Купа, изнемогая от солнца и тщетных усилий, всё-таки не терял надежды разбудить свою обворожительную супругу.

— Жарко ведь! — взывал он. — Перейди в холодок.

Но жёнушка и ухом не вела.

— Рокса, встань наконец! — молил он.

Но молоденькая пани продолжала спать.

— Лана, — звал он, — очнись!

Но всё было напрасно: ни Рокса, ни Лана, ни Роксолана не откликались, и всё тут.

Пан Пампушка попытался было вытащить женушку из рыдвана, что он за свадебное путешествие делывал уже не раз, но сегодня — экая незадача! — ему было с ней не совладать, хотя он, кликнув на помощь прислужницу пани Роксоланы — пленную татарочку Патимэ, и приподымал коханую жену, и тащил её, подхватив под мышки, и дёргал, и толкал, и тормошил, и голубил. Однако ж ни разбудить, ни выволочь её из душного рыдвана в тень под грушей пану обозному не удавалось.

7

Не удавалось вытащить, хоть плачь.

И он уже совсем было руки опустил, пан Демид, но вспомнил, как третьего дня, когда переправлялись через речку Незаймайку глубоким бродом, пани Роксолану легко перенёс на руках один из его работников, молоденький коваль Михайлик, что все эти дни скакал верхом промеж козаков и джур, а сейчас, вместе со своей матусей, как раз осматривал подковы у шестерика притомившихся ретивых коней, только-только выпряженных из рыдвана.

Михайлик перенёс в тот раз пани Роксолану исправно, без труда, хотя было это делом нелёгким: пани, молодая и весьма пригожая, толстою ещё не стала в свои восемнадцать годков, однако была в теле, и всего у неё — и за пазухой, и везде — набралось уже довольно. Но Михайлик, хлопчина прездоровый и кроткий, что твой лось, такой, не сглазить бы, вымахал — на голову выше всех, а силён — сам-один откормленную свинью мог поднять и отнести невесть куда или даже корову, так что уж говорить о столь прелестном создании, как милейшая пани Роксолана Купа.

Вспомнив про коваля Михайлика, пан Пампушка окликнул его, подозвал к рыдвану и велел:

— А ну, соколик! Бери-ка!

— Чего это?

— Милостивую нашу пани. Тащи её из рыдвана, мою сладкую пташечку!

— Но… как же, пане обозный? — оторопел Михайлик, затем что осталось у него, после недавнего перехода через речку, некое тревожное и неясное чувство, хоть и переносил хлопец ту пани, неловко вытянув руки вперёд и отставляя её как можно