Когда на следующий день после похорон раздался настоящий телефонный звонок, я с трудом разлепила налитые кровью глаза и принялась шарить по тумбочке в его поисках. Нащупав, я судорожно схватила трубку, твердо уверенная, что это звонят из больницы. Я приподнялась на локтях, поднесла трубку к уху и прохрипела:
— Алло...
— О, я тебя не разбудила, дорогая? — поинтересовался мамин голос.
Я на мгновение закрыла глаза, сделала глубокий вдох и попыталась унять гнев, который совершенно несправедливо испытала по отношению к ней. Приняв её звонок за больничный.
— Да ничего, — выдавила я.
— Час дня уже, — укоризненно произнесла она.
— Разве?
— Хочешь, я приеду?
— Нет! — спешно сказала я. — Нет, слушай, мне сегодня хочется побыть одной. Прошу тебя.
— Ну, хорошо, — неохотно согласилась она. — Лебедей сожгли. Ты знала?
— Что?
— Вчера на похоронах с неба свалилось пять мертвых лебедей. Их всех сожгли. Ну, понимаешь, а вдруг они были заразными. Викарий сказал, что пытался дозвониться до тебя, но ты не брала трубку, потому он позвонил мне. Он считает, что их до смерти напугала гроза. Потому так случилось.
— А, ну хорошо, — промямлила я. — Мам, мне надо идти. Поговорим позже.
Только переживаний из-за мертвых лебедей мне не хватало. Я и без того едва пережила эти два долгих месяца.
Я внезапно осознала, что стало рано темнеть, и вечерами становилось все холоднее. На дворе стоял ноябрь. Осень почти закончилась, а я и не заметила. Лиам был мертв уже два месяца, а мне по-прежнему требовалось неимоверное количество усилий, чтобы стащить себя утром с кровати. Школа, в которой я преподавала по классу скрипки, позволила мне пропустить осенний семестр, но они не будут ждать моего возвращения до января, до которого, как оказалось, рукой подать. Мне непременно нужно было вернуться к работе. Пособие, выделенное из-за внезапной смерти Лиама, к тому времени должно было закончиться, да и, как все твердили, жизнь не стояла на месте.
Хотя моя, похоже, застыла. Я неустанно копалась в себе, вспоминая каждое недоброе слово или ехидное замечание, которые я когда-либо, не подумав, бросала Лиаму — а теперь горько сожалела о каждом. Мне оставалось только надеяться — он знал, что я говорила те слова от досады или злости. Я не имела в виду ничего такого на самом деле.
Как-то раз, после нашей очень жаркой ссоры (мы только обручились), Лиам пошел, купил мне цветы и предложил помириться. Но я была еще настолько зла, что не согласилась идти на мировую. Я швырнула этот букет лилий ему в лицо. И только я это сделала, как испытала к себе сильнейшее отвращение. Но это чувство только усилило мою злость. А когда Лиама тут же будто ветром сдуло из дому, я, вместо того, чтобы броситься вслед за ним, растоптала цветы. Я просто дала ему уйти и вела себя очень гадко, а теперь ничего уже не исправить.
Самым сложным для меня стали звонки друзей и семьи, а еще их визиты. С этим я справлялась хуже всего. Они, конечно, пытались помочь, что-то сделать для меня, оказать какую-нибудь услугу, но мне просто-напросто хотелось, чтобы меня оставили в покое, чего они, похоже, никак не хотели понимать и принимать. Они были преисполнены самых добрых намерений. Я знаю.
В следующем месяце, в декабре, я собиралась съездить на недельку в Калифорнию к Лоре — подруге, которая эмигрировала в Штаты в прошлом году. Мы с Лиамом купили билеты на самолет, чтобы слетать вместе. Когда она позвонила после похорон, я разрыдалась в трубку и сказала, что не смогу приехать, но она умоляла меня подождать и посмотреть, как я себя буду чувствовать к тому времени. Возвращать билеты было уже действительно слишком поздно, поэтому, чтобы её успокоить, я согласилась, хотя никуда лететь не собиралась. За все это время я всего один раз вышла из дома, за едой. Но даже это мне показалось пыткой. Нет, не вылазка сама по себе, а то, что пришлось возвращаться в пустой дом. Когда я была вне дома, мне поскорее хотелось вернуться обратно, но, когда я находилась дома, мне хотелось быть подальше отсюда. Я пребывала в ловушке постоянного беспокойства, и мое состояние не улучшалось, несмотря ни на что.
Ко мне являлись друзья и семья, пытавшиеся убедить меня выйти на прогулку, мотивируя тем, что плохо сидеть весь день в четырех стенах. Но я всегда отказывалась. Дом был моим убежищем. Я не хотела видеть никого из знакомых Лиама. Они могли попытаться заговорить о нем, ненароком потревожить старые воспоминания, они бы сыпали и сыпали соль на раны. Поэтому я порвала со всеми, с кем только могла. Я отключала сотовый и не подходила к окнам, а если кто-то звонил в дверь, то я не открывала. В конце концов, у визитера опускались руки и он, сдавшись, уходил.
К сожалению, с мамой такой номер не проходил, потому что у неё были собственные ключи. Прятаться от неё тоже смысла не было, от этого она становилась только напористее. Как-то раз, спустя два месяца наблюдений, как я прозябаю в океане жалости к себе, она пришла, чтобы прочесть мне лекцию о том, что я еще должна сделать.
— Сделать? — тупо переспросила я. — Что это значит? Я все уже сделала.
Я разобралась со всем, что было связано с похоронами, а после прошла через всю эту утомительную юридическую волокиту: сходила в банк и оформила у поверенного необходимые документы в связи со смертью мужа, чтобы закрепить за мной выплаты по ипотеке. Когда я получала свидетельство о смерти, меня разобрал идиотский смех. Это ведь такая дурость выдавать справку о... Я договорилась со школой, где преподаю, об отгулах. Я все сделала, чтобы ипотека ежемесячно выплачивалась вместе с кредитом на телевизор с большим экраном, который мы взяли себе в качестве рождественского подарка. И только после этого, я позволила себе заползти в свое логово, будто раненое животное, чтобы исцелить свои раны. Разве на этом не все? Что еще нужно сделать?
— Ты до сих пор ничего не сделала с домом, — терпеливо пояснила мама.
— Я выясняла про ипотеку... — начала было я, но мама прервала меня.
— Я не об этом. — Она на мгновение умолкла в нерешительности. — Здесь повсюду лежат его вещи: одежда, его исследования. Ты должна их прибрать. Может, его родители захотят что-нибудь забрать. Надо разобрать его кабинет. Тебе просто необходимо начать все заново...
— Прекрати! — сорвалась я,