исцелит,
Заплоты льда на реках сокрушит,
Над хлябями проводит корабли.
И буду я увенчан и любим,
Как бог, дарящий таинство огня,
И станет праздник, и курений дым,
И в храмах песнопенья в честь меня.
Но, отвергая жертвенный елей,
Скажу жрецам, явившимся ко мне:
«Я лишь тюремщик ярости своей,
Вы полюбили отблеск на стене».
Я белый, как мел на беленой стене,
Как белая трещина в белой Луне.
Я белый, как крем над кофейною пенкой,
Такой же, как вы, но другого оттенка.
А люди хохочут, они для меня
Как белые ночи для белого дня.
Похожи, и все же встречают по коже,
За кожи несхожесть кляня и браня.
Скажите мне, белые стены дворцов
И белые бороды всех мудрецов,
Зачем в убеленном белилами мире
Я словно закуска на пире отцов?
Быть может, мне стоит окраску сменить?
И белую сказку на быль заменить?
Не белой вороной, но белой совою
В белесом безмолвии бело парить.
Позабыты прежние союзы,
В черном небе астры отцвели.
Дети Полдня, я целую в дюзы
Ваши световые корабли.
Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь»
И скафандр, который не предаст.
В долгую космическую осень
Увожу свой старый пепелац.
Растворюсь в туманном Магеллане,
Гончих псов оставив за спиной.
Нынче и пацаки, и чатлане
Могут превратиться в перегной.
Перегной дождями увлажнится.
Что же ты не весел, гордый Тарс?
Будет кукуруза колоситься,
Разбавляя жёлтым красный Марс.
И фастфуд откроют в лунном цирке,
Станут там биг-маки продавать.
Мне, ребята, хуже чем эцихи
Ваша сетевая благодать!
Я плевал на ваш комфорт облезлый,
На постылый офисный покой,
Лучше так, навстречу звездной бездне,
Но своей, неторною тропой.
Ни к чему пустые разговоры.
Посмотри, как много звезд вокруг!
Где-то ждет меня моя Пандора,
И Аракис, и планета Блук.
На прощанье гляну исподлобья
И над полем плавно поднимусь.
Радуешься, морда эцилоппья?
Не надейся, я еще вернусь.
С армией таких же непослушных,
Что без страха цаками звенят.
Так что вам, наверно, будет лучше
Срочно трансглюкировать меня.
А иначе наберусь силёнок,
Подниму упрямую башку,
И взойдет над миром обновлённым
Грозное, торжественное «КУ!!!»
Мне снилось, что я поднимаюсь, как тесто,
Расту неуклонно, как гриб дрожжевой.
Из утлой коробочки спаленки тесной
Ползу через край, извергаясь отвесно
На гравий бульваров, на пыль мостовой.
Прольюсь, заполняя пустоты и щели,
В замочные скважины влезу червём.
Во мне кубатура любых помещений.
Я неф и притворы, я храм и священник,
И масса, и плотность, и смысл, и объём.
Вздымаюсь курганом все шире и выше,
Журчу в водотоках, бегу в проводах,
Во мне все мосты, и карнизы, и крыши,
И листья каштанов, что ветер колышет,
И облаком в небе моя борода.
Зачем я? К чему этот рост несуразный?
Затем ли, чтоб вечером долгого дня
Я сверху на город взглянул звездоглазно,
А тот фонарями, и кольцами газа,
И тысячей окон глядел бы в меня…
Пятый троллейбус пятого февраля.
Снегом припудрены серые скулы льда.
Каждый младенец – это отсчет с нуля,
Каждое «долго» значит – не навсегда.
Вдоль по Еланского ходит крылатый лев,
Над «Буревестником» царствует тень тельца,
Евангелисты, головы подперев,
Смотрят на землю пристально без конца.
Пятый троллейбус тихо шагает в центр,
Окна роддома ловят внезапный блик.
Каждые роды – это обвал цен.
Все, что неискренно, скроется в тот же миг.
В старой ротонде новую жизнь ждут.
Нянька вздыхает, ей надоел снег.
Пятый троллейбус – это и твой маршрут,
Пятиконечный новенький человек.
Как твое имя? Кажется – Николай?
Круглоголовый, плотненький, как атлет.
К этому имени лучшая рифма: «май».
Что же ты делаешь в сумрачном феврале?
Вьюга и холод? Полно, какой прок?
В русской метели трудно искать судьбу.
Ангел приник к младенцу и знак дорог
Неотвратимо запечатлел на лбу.
Ранняя оттепель гложет в Москве лёд,
Ночи холодные, к завтраку – до нуля.
Кто его знает, может, еще ждет
Пятый троллейбус пятого февраля.
Рожденный ползать летать не может.
Сказал – и сам себе не верю,
И как поверить, когда под кожей
Зреют курганы жемчужных перьев.
Когда ты ходишь, беремен небом,
А всем плевать, потому что сыты.
Ты бьёшь по ним обнажённым нервом.
Они опускают забрала быта.
А небо жжёт и горит в гортани,
Квадратное, острое небо смыслов.
Рождённый ползать – и вот ЛЕТАЮ!
Орбитой мечты, облаками выстланной.
Очнулся на миг, под крылом планета.
Понедельник, утро, в метро тесно.
Граждане, уступите место поэту!
Будьте людьми, уступите место.
Его еще не забыли.
Соседи расскажут вкратце,
Как рылся в автомобиле,
Ходил на канал купаться.
Нескладный, худой, лохматый,
Одежда, как на чужого.
Едва ли он был солдатом
И вовсе не пил спиртного.
Работал по будням в книжном,
В субботу играл на флейте,
Чудак с бородою рыжей.
Его обожали дети.
Он часто вставал до света
И что-то на крыше строил.
Антенну, маяк, ракету?
Из жести неладно скроенную.
За это его ругали,
А он лишь молчал угрюмо.
Милицию вызывали,
Писали доносы в Думу.
И вот дождались, накликали
Беду, что давно витала.
Флейтиста – на время в клинику,
Ракету – в приём металла.
Наутро в подъезд загаженный
Явились медбратья дюжие,
Здорового быта стражники,
Вязать и спасать