вначале коснулся розы, и какую же струю великодушия излил на него ответ! «Она моя. Она ваша». Вот красота, правда и благо, к которым не примешивается мелочное деление на «meum» и «tuum» 6 ^[6], ведь цветы — это коллективная собственность всех людей. (Именно руководствуясь сходной идеей, я внес знаменитый некогда законопроект, озаглавленный «Закон об освобождении фазанов от действия Законодательства об Охоте, на основании Красоты» — законопроект, который, без сомнения, с триумфом прошел бы обе палаты, если бы, к несчастью, члена парламента, взявшего на себя заботу о его продвижении, не засадили в психиатрическую лечебницу еще до второго чтения.) Ободренный ответом на свой первый вопрос, наш спрашивающий перешел к «домам» (Недвижимая Собственность, как понимаете), но здесь он встретил твердый, охлаждающий ответ: «Они мои» — и ни следа тех благородных понятий, которые продиктовали предыдущий отклик, а вместо них — величественное утверждение права собственности.

Будь это настоящий сократический диалог, а не простая современная имитация, спрашивающий, несомненно, вмешался бы словами «По-моему, все же...», или «Я бы добавил...», или «Но как с другой стороны?», либо каким-нибудь еще из тех своеобычных выражений, действием которых Платон вынуждал своих персонажей немедленно выказать неохотное согласие с мнением их учителя и обнажить абсолютную неспособность выражать свои мысли грамотно. Но автор избрал иную линию. Дерзновенный спрашивающий, не испугавшись холодности предыдущего ответа, перешел от вопросов к просьбе: «Дай мне (от) хлеба»; и здесь диалог прерывается, а моральный вывод изложен повествовательно: «Она дала ему пощечину». Это уже не позиция отдельного человека или народа; это отношение, если можно так сказать, европейское; мое мнение подкрепляется тем фактом, что данная книга, как ясно видно, была отпечатана тремя параллельными колонками с текстами на английском, французском и немецком языках.

Таков был мой дядя; ободренный этим человеком, я решился встретиться лицом к лицу с подозрительным мастеровым. Я назначил себе следующее утро для переговоров и личного обследования «товара» (право же, не могу использовать другое, дорогое для меня слово). Ночь я провел беспокойную и лихорадочную, обуреваемый предчувствием надвигающегося перелома.

Наконец час настал — тот час муки и отчаяния, которого не избежишь, сколько ни откладывай. Ведь и к стоматологу на визит, как свидетельствует суровый опыт моего детства, невозможно добираться вечно; роковая дверь неотвратимо надвигается на нас, и наше сердце, за последние полчаса опускавшееся все ниже и ниже, так что даже возникало сомнение в его существовании, внезапно проваливается в пропасть, какая и во сне не приснится. Итак, повторяю, наконец час настал.

Когда я с колотящимся сердцем стоял перед дверью этого подлого мастерового, случилось так, что мой взгляд опять упал на его вывеску, и я снова вгляделся в странную надпись на ней. О, роковая ошибка! О, ужас! Что я увидел! Был ли я обманут своим разгоряченным воображением? Между буквами N и С зиял отвратительный пробел, превращая одно слово в два 7 ^[7]!

Сон рассеялся.

На углу улицы я обернулся, чтобы с печалью и нежностью взглянуть на призрак зыбкой надежды, которая была мне так дорога. «Прощай!» — прошептал я; это было мое последнее слово. Я оперся лбом о свою трость и залился слезами. На следующий день я вступил в деловые отношения с фирмой «Дампи и Спагг, оптовая торговля вином и спиртом».

Вывеска все еще скрипит на потрескавшейся стене, но этот звук никогда не прозвучит в моих ушах музыкой — нет, никогда!

Перевод Кирилла Савельева

НОВИЗНА И РОМАНЦЕМЕНТ

Сначала у меня были серьезные сомнения, следует ли назвать этот фрагмент моей жизни «Плач» или «Пеан», ибо славное и величественное в нем соседствует с мрачным и безрадостным. В поисках чего-то среднего между этими двумя крайностями я наконец выбрал вышеозначенный заголовок. Разумеется, это было ошибкой — я всегда ошибаюсь, — но давайте рассуждать спокойно. Истинный оратор никогда не поддается вспышке страстей с самого начала: он отдает дань безобидным банальностям и постепенно усиливает свой пыл — vires acquirit eundo 8 ^[8]. Итак, в первую очередь будет достаточно сказать, что меня зовут Леопольд Эдгар Стаббс. Я четко объявляю этот факт в начале повествования, дабы предотвратить для читателей любую возможность перепутать меня с однофамильцем, достойнейшим сапожником, проживающим на Поттл-стрит в Камберуэлле, или с моим менее почтенным, но более известным тезкой Стаббсом, актером легкого комедийного жанра из провинции. Родство с обоими из них я отвергаю с ужасом и пренебрежением; впрочем, без всякого намерения причинить обиду поименованным лицам — людям, которых я никогда не видел и, надеюсь, никогда не увижу.

Что ж, хватит банальностей.

Теперь поведайте мне, люди, сведущие в толковании снов и знамений, как могло случиться, что в пятницу вечером, бодро свернув на Грейт-Уоттл-стрит, я испытал внезапное и неприятное столкновение со скромным индивидуумом невзрачного вида, но с глазами, в которых пылал огонь гениальности? Я мечтал по ночам, чтобы великое намерение моей жизни осуществилось. Что это было за намерение? Я вам расскажу. Со стыдом и печалью, но расскажу.

С раннего отрочества моей жаждой и страстью (преобладавшей над любовью к мраморным шарикам и идущей вровень с пристрастием к ирискам) была поэзия в широчайшем и первозданном смысле — поэзия, не скованная законами здравомыслия, рифм или ритма, парящая во вселенной и вторящая музыке сфер! С юности — нет, даже с колыбели — я томился по поэзии, красоте, новизне и романцементу 9 ^[9]. Когда я говорю «томился», то пользуюсь словом, лишь в малой степени выражающим гамму чувств, владевших мною в более спокойные моменты; он не более способен описать безудержный пыл моего энтузиазма, чем бессодержательные картины, украшающие фасад Адельфи 10 ^[10] и изображающие Флексмора 11 ^[11] во многих мыслимых позах, до которых еще никогда не удавалось довести человеческое тело, способны внушить гипотетическому интеллектуалу истинное представление о чудесах ловкости, демонстрируемых этим необыкновенным соединением человеческой природы с индийской резиной.

Я немного отошел от сути; это качество, с вашего позволения, вообще свойственно жизни. Как я однажды заметил по поводу, описать который в подробностях не позволяет время: «В конце концов, что такое жизнь?» Ни один из присутствующих (нас было девять человек, включая официанта, и вышеупомянутое замечание было сделано сразу же