лихорадочная кровь, и нет ему отдыха; на пасмурном небе сверкают сигналы возможной катастрофы; 5 апреля к власти в Баварии пришли коммунисты, в Мюнхене объявлена советская республика, в любой момент полуголодная и окруженная большевистской Баварией и большевистской Венгрией Австрия может к ним присоединиться: с каждым часом сопротивления подписанию мирного договора растет ответственность этого одного человека за всё. Даже в постели больной не имеет покоя, его торопят, на него наседают. В соседней комнате совещаются Клемансо, Ллойд Джордж, полковник Хауз, все они полны решимости, во что бы то ни стало, любой ценой, форсировать заключение мирного договора. И эту цену должен заплатить Вильсон, жертвуя своими требованиями, он должен отказаться от своих идеалистических требований; его «длительный мир», его «окончательный мир» — и этого требуют теперь все — должен быть отброшен, поскольку стоит поперек дороги реальному, материальному, военному миру.

Но усталый, обессиленный болезнью, раздраженный нападками прессы, обвиняющей его в том, что он затягивает заключение мирного договора, покинутый своими советниками, осаждаемый представителями государств — участников конференции, Вильсон все еще не сдается. Он чувствует, что не должен отрекаться от своих слов, что он лишь тогда действительно добьется заключения этого мирного договора, когда приведет его в соответствие с договором невоенным, работающим на будущее, когда добьется самого важного, единственно спасающего Европу «мирового порядка». Едва поднявшись с постели, Вильсон наносит решающий удар. Седьмого апреля он отправляет в Вашингтон, в Navy Department (морское министерство), телеграмму: «What is the earliest possible date U. S. S. George Washington can sail for Brest France, and what is probable earliest date of arrival Brest. President desires movements this vessel expedited* («Какова ближайшая дата отплытия «Джорджа Вашингтона» в Брест, Франция, и возможно ранняя дата прибытия? Президент желает скорейшего прибытия судна»). В этот же день мир узнает, что президент вызвал свой корабль в Европу.

Это сообщение подобно удару грома, и смысл его сразу же все понимают. Всему миру известно: президент отказывается подписать мирный договор, в котором будет искажен хоть один пункт принципов ковенанта, и скорее покинет конференцию, чем отступится от своего решения. Наступил исторический момент, который на десятилетия, на столетия определит судьбу Европы, судьбу всего мира. Если Вильсон не подпишет договор — рухнет мировой порядок, начнется хаос, возможно инициированный теми, кто породил новую звезду. Европа возбуждена, Европа волнуется: не возьмут ли другие участники мирной конференции эту ответственность на себя? Примет ли он сам эту ответственность на себя? Решающая минута.

Решающая минута. Кажется, что Вудро Вильсон еще твердо стоит на своем. Никаких компромиссов, никакой уступчивости, не должно быть ни¬какого «hard реасе» — жесткого договора, подавляющего мир, должен быть только «just реасе», справедливый мирный договор. Нельзя давать фран¬цузам Саар, итальянцам — Фиуме, не должно быть никакого расчленения Турции, никакого «bartering of peoples (обмена народов). Право должно быть превыше силы, идеал — превыше реальности, будущее — важнее современности! Fiat justitia, pereat mundu (Да свершится правосудие, хотя бы погиб мир).

В эти короткие мгновения Вильсон становится великим человеком, его взгляд на мир обретает глубину и мудрость. Если бы Вильсону хватило сил устоять в борьбе, его имя было бы увековечено, последователи завершили бы начатое им. Но ему достает сил держаться лишь это героическое мгновение. За этим часом, за этим мигом следует неделя, и со всех сторон на Вильсона наседают газетчики: французская, английская, итальянская пресса обвиняет его, поборника мира, миротворца в том, что своим теоретически–теологическим упрямством он разрушает реальный мирный договор. Даже Германия, которая так надеялась на Вильсона, сбитая с толку образованием Баварской советской республики, отворачивается от него. И его соотечественники, полковник Хауз и Лансинг, заклинают президента отказаться от своего намерения. Тот самый государственный Секретарь США Темелти, который всего несколько дней назад ободряюще телеграфировал из Вашингтона: «Only a bold stroke by the President will save Europe and perhaps the world («Лишь смелый удар президента спасет Европу, а возможно, и мир»), сейчас, когда Вильсон нанес этот «bold stroke», этот смелый удар, растерянный и перепуганный Темелти посылает президенту каблограмму из того же города: «…Withdrawal most unwise and fraught with most dangerous possibilities here and abroad… President should… place the responsibility for a break of the Conference where it properly belongs… A withdrawal at this time would be a desertion» («…Возвращение крайне неразумно и может повлечь за собой множество неприятностей и здесь, и за границей… Президенту следовало бы… ответственность за срыв конференции адресовать тем, кто в этом повинен… Возвращение в это время было бы дезертирством»).

Растерянный, отчаявшийся из–за единодушных нападок, ошеломленный, потерявший уверенность в себе, Вильсон осматривается вокруг. Возле него никого нет, против него все — и в зале конференции, и в его собственном штабе, голоса же невидимых миллионов и миллионов людей, издали заклинающих его устоять, остаться верным своим принципам, — эти голоса он не слышит. Президент не предугадывает, что осуществи он свою угрозу, то увековечил бы свое имя на все времена безупречной верностью идее будущего, оставил бы после себя вновь и вновь обновляющийся постулат справедливости. Он не чувствовал, какая творческая сила исходила от этого «Нет», которое он объявил алчности, ненависти, недомыслию. Он чувствует лишь, что одинок и слишком слаб, чтобы принять на себя конечную ответственность. И вот — роковым образом — Вильсон постепенно уступает, ослабляет свою непреклонность. Полковник Хауз помогает ему выпутаться из создавшегося положения, делаются уступки, восемь дней идет торг о границах. Наконец, 15 апреля — траурный день Истории — Вильсон, с тяжелым сердцем и поступаясь велением совести, соглашается, правда, с заметно уменьшенными требованиями Клемансо: Саар отдается Франции, но не навсегда, а всего лишь на пятнадцать лет. До той поры бескомпромиссный человек пошел на первый компромисс, и, как по мановению волшебной палочки, на следующее же утро тон парижской прессы меняется. Газеты, только вчера оскорблявшие его, называя «противником мирного договора», «разрушителем Европы», стали славить Вильсона как мудрейшего государственного мужа всего света. Но эти восхваления жгут ему душу как упрек. Вильсон знает — вероятно, он действительно спас сиюминутный мир, установил мир на час, но длительный мир на земле, умиротворение всех народов, единственный