детство. Она пока одна наедине с этим неизвестным миром.

«Хорошо, что так много книг взяла», — думает Тоня.

И бояться ей тоже нечего: чем она хуже других? Шаманы. Кулаки. Неизвестная жизнь. Да это и не так уж страшно. И то, что Явтысый попросил поддержки у нее, беспартийной девушки, — разве не доказательство того, что она здесь нужна больше, чем ее подруги, имеющие только мужей и нигде не работающие? А трудно было всем: и Феликсу Эдмундовичу, и Владимиру Ильичу.

Тоня улыбается теплой и гордой улыбкой. Она наполовину выползает из спального мешка и, подняв с полу чемодан, кладет его себе на колени. Из чемодана она вынимает маленький портрет Ленина и ставит его на тумбочку, подальше от лампы. Ильич щурит добродушно глаза, и Тоня тихо смеется от радости. Ей кажется, что Ильич понимает ее состояние и думает сейчас: «Ага, попала, Тонька! Боишься, трусиха?»

И, заснув, девушка продолжает волноваться за свое такое заманчивое будущее.

И снится ей, что Васька Харьяг — шаман — приходит в ее палатку и садится к тумбочке, где пьет чай Владимир Ильич.

— Здравствуй, гражданин Ленин, — говорит он.

— Садись, — отвечает Ильич.

Васька Харьяг хмуро садится на пол и говорит лисьим голоском:

— А мы придушим твою девку, гражданин Ленин.

Ильич улыбается насмешливо, гладит по лбу Тоню и говорит шаману:

— Попробуй…

— Она не комсомолка. Она беспартийная, — говорит Васька Харьяг.

Ильич долго всматривается в лицо Тони и вновь улыбается тепло и приветливо.

— Правда? — спрашивает он.

— Да, — шепчет Тоня.

— Тогда за нее ты, Васька Харьяг, ответишь втрое. Она беспартийная, а вот в тундру приехала. Далеко.

Шаман хочет что-то сказать, но Ильич смотрит на него угрожающим взглядом, и Васька Харьяг уползает из палатки.

— А в комсомол ты все-таки вступи, — тихо говорит Ильич, — трудно будет — не плачь…

— Обязательно вступлю, — шепчет Тоня и засыпает крепким, спокойным сном.

Утром к ней приходит Хойко. Войдя в палатку, он садится, поджав под себя ноги, и терпеливо ждет ее пробуждения. Тоня инстинктивно чувствует присутствие кого-то в палатке и открывает глаза.

— Здравствуй, — говорит Хойко и неожиданно выходит из палатки. Через несколько минут он возвращается и приносит вязанку хвороста. Тоня вновь прячется в спальный мешок.

— А ты не стыдись, хабеня, я ведь все знаю, — говорит спокойно юноша, — и потом, я на тебя не буду смотреть.

— Ну не смотри, — сердится девушка, — и потом, что ты такое знаешь, которое может называться «все»?

— Я учился в школе два года и прочел уже семь книг, — говорит Хойко, — я знаю, что такое девушка, и стыдиться этого не надо.

— Ого! — говорит смущенно девушка. — В следующий раз ты все-таки ко мне стучи, а то я рассержусь, понимаешь?

— Понимаю, — говорит Хойко, — все культурные люди стучатся в двери. Я это раньше помнил. Если бы я не убежал из школы, то это не забыл бы, верно.

И он старательно растопляет печку-каленку, снимает малицу и говорит:

— Жарко. Как в Архангельске.

— Зачем ты убежал из школы?

— Соскучился.

— О ком?

— Ты все равно этого не поймешь. Я соскучился по тундре.

— Отчего же, — сказала Тоня, — это очень понятно.

Они помолчали, внимательно вглядываясь друг в друга. Брови Хойко покрылись потом.

«Волнуется», — улыбнулась Тоня.

— Знаешь, — сказала она, — ты умеешь говорить по-русски. Поедем со мной по чумам, а когда соберем ребятишек в школу, будешь вместе со мной готовиться в институт. Согласен? Ну, вот. А пока зови всех пастухов в гости. У меня чай попьем и радио послушаем.

Хойко утвердительно кивает головой и нарочито неторопливо выходит из палатки.

— Ой, сколько работы! — шепчет Тоня, и лицо ее становится задумчивым.

Двадцать пять дней пути до тундры она думала о своей будущей жизни. В Красном городе ей доверили тяжелую и поэтому, казалось Тоне, заманчивую работу — заведующей Красным чумом.

Три месяца по восемь часов в сутки она изучала на курсах красночумцев педагогику, ненецкий язык, радиотехнику и санитарию. Она подружилась с ненецкими девушками, и чувство большой гордости наполняло ее сейчас. Завтра она поедет по стойбищам собирать детишек. Тундровый совет поручил ей провести первичный учет. Она должна выучить за две недели до начала занятий с детьми пятьдесят ненецких слов.

Прижав щеку к прохладному целлулоидному оконцу, она смотрит на белесые холмы, покрытые полярной ивой. Неуверенный мягкий мрак ползет по снегам от горизонта, и бледные северные звезды становятся ярче. Темнота уже сгустилась в щелях оврагов. Курится поземка вокруг чумов, ероша и без того лохматых собак, свернувшихся калачами у нарт. Из соседнего чума выходит Явтысый. За ним тянутся женщины и дети.

— Проходите, — говорит Тоня, откидывая парусиновое полотнище, прикрывающее вход в палатку.

Хойко вновь подкладывает хворосту в каленку, и через минуту в палатке становится так жарко, что мужчины откидывают капюшоны малиц и торопливо садятся на пол.

— Радио будем слушать, — говорит Тоня, садясь к радиоприемнику и включая лампы накала.

Редкий поток звуков наполняет палатку до отказа. В свисте и речитативе азбуки Морзе еле-еле слышны затихающие слова цыганской песни.

Тоня ловит радиостанцию, и невидимый конферансье объявляет:

— Церетели сейчас исполнит…

«В Доме союзов, наверное», — думает Тоня, радуясь, что до Дома союзов далеко-далеко…

А Церетели тем временем поет песенку о нищем цыганском таборе. В песенке есть много несказанно грустного — бескрайние русские просторы, серые дороги, покрытые теплой пылью, маленькие березовые перелески, мокнущие под осенним дождем, и одинокие слезы девушки, потерявшей любимого…

Только Тоня легла спать, свернувшись под теплым байковым одеялом, как в оконце кто-то постучал. Тоня вздрогнула и повернулась к светлому квадратику.

— Можно? — услышала она голос своего проводника.

— Завтра, Хойко. Завтра обо всем поговорим.

— Нет. Надо сегодня, хабеня.

И не успела Тоня как следует подумать об этом, как в палатку вошел Хойко.

Лицо его было тревожным.

— Глупая, — сказал он, — ты боишься меня как мужчины? Не бойся. У меня уже есть невеста, и я к тебе приставать не буду. Не зажигай огонь, так лучше.

— При чем тут невеста? — испуганно спросила девушка.

— Когда мне было три года, мои родители уже высватали мне невесту. Ей было около двух лет. Они ей подарили залог: трех олешков, серебряное обручальное кольцо и алый венчальный платок. Теперь ей уже шестнадцать лет, и через два года мы