— Это за меня выдумали. Ну, вот и считай, что Дверь — это гигантская флюктуация. Хотя какая разница, Алексей? Я же говорю: знать нам не дано… да и зачем? Мы здесь — вот и всё. Дверь это Дверь. Окно это окно. Всякие дальнейшие рассуждения по этому поводу есть бесполезное и даже вредное напряжение ума, который есть эманация тела, которое есть выдумка ума.

Гусев крепко потер руками щеки и вновь, исподлобья, взглянул на Жилина:

— А ты назад не пробовал?

— Не пробовал, — жестко ответил Жилин, как топором отрубил.

Некоторое время они молчали. Потом Гусев расслабленно откинулся на спинку стула, пошарил глазами по потолку и пробормотал:

— Вот так-то, Ваня… Строили, строили — и построили… — Он перевел взгляд на Жилина. — Зачем ты искать-то их стал, Ваня, хозяев своих? Ничего другого в голову не пришло? Ты ж как-никак борец с преступным миром…

Жилин оторвался от подушки, сел прямо и словно окаменел. И голос у него стал каменным, холодным, — но что там было, за камнем, за холодом?..

— Ты говоришь: «строили». Ты строил. И я строил. И, как ты очень точно подметил, — построили. Только что построили? — Жилин ссутулился, усмехнулся невесело. — Мне как-то в юности попалось на глаза высказывание Фомы Кемпийского. Был такой средневековый мудрец. Монах. Вот что он говорил: «Чем больше я бываю среди людей, тем меньше чувствую себя человеком». Бог ты мой, да я готов был по глупости своей отроческой его зубами разорвать на мелкие кусочки. Да как же так можно о людях?! Душа твоя поповская, старорежимная, пессимист ты средневековый! И жалко его было — не дожил, не увидел, как человечество светлой дорогой шагает прямо в рай, и вот-вот наступит Великий Полдень… А вместо этого имеем теперь Страну Дураков в квадрате, и переделать ее не получится, Алексей. И ведь не просто дураки, а дураки полнейшие! Не знают, зачем живут, в небо не смотрят и в себя тоже… Быдло кругом… Идут в никуда…

Гусев прищурился:

— И ты решил их подтолкнуть, стажер на службе у будущего?

— Был стажером, — холодно сказал Жилин. — Теперь ни стажеров, ни будущего. И поскольку к правде святой мир дорогу найти так и не сумел, навеем ему сон золотой. А дальше — смена караула: Гипнос уйдет и явится Танатос.

— Это как?

— То, чем ваша шайка-лейка торгует, это почти ноль по сравнению с тем, чем сейчас начали торговать мы. У вас каменный топор, у нас — атомная бомба. Подсесть можно буквально с двух-трех раз, соскочить невозможно. Цена вполне доступная. Этот городок — полигон, полянка для испытаний. Как только пойдут деньги, — а они пойдут, Алексей! — накроем сразу ну о-очень большую территорию. Опа-опа, Америка, Европа, Индия, Китай, и так далее, со всеми остановками. Это верный путь к вымиранию, Алексей, причем достаточно быстрому и глобальному. Не назавтра, конечно, и не через год, — но до конца века нынешнего, думаю, будет Земля вновь безвидна и пуста… Каков век, таковы и вещи… — Жилин вновь обозначил усмешку. — Великий Полдень не вышел — получайте Великую Полночь. Воздастся по делам… Не нужен такой мир, Алексей, никому не нужен…

— А не страшно выступать в роли палача? — осторожно спросил Гусев. — Такой грех на душу брать…

— Уже не страшно, — ответил Жилин и потянулся к бутылке.

Выпили еще, помолчали. Жилин застывшим взглядом смотрел в пространство, Гусев курил и обмозговывал услышанное.

— Я вот все думаю, — медленно начал он, — в чем все-таки смысл нашего перехода? Твоего… Моего… Смотри: мы оба, пусть каждый по-разному, но пришли к одному и тому же, одним делом занимаемся. Может, нашими с тобой руками Господь решил извести человеков, а?

Жилин поморщился:

— Опять за свое, предводитель марсиан! Ты идешь — и на голову тебе падает кирпич. Ни с того ни с сего. Именно ни с того ни с сего, что бы там ни утверждал книжный Воланд. Кирпич летел своей дорогой, ты шел своей — вот и пересеклись. Без всякого умысла как со стороны кирпича, так и с твоей стороны. Не ищи скрытый смысл там, где его нет. Впрочем, верным может быть и любое другое предположение. Я ведь тебе уже советовал: не задумывайся.

— Эх, тудыть твою в душу! — вздохнул Гусев. — А как раньше-то все было понятно: вот он, враг, руби его, гада, — и все дела. Прибыл на Марс — значит, Марс теперь наш, советский, и это дело надо закрепить. Врангель гад — бей гада! Тускуб гад — к чертям Тускуба! Кто решился, у того и власть. Просто все было и ясно…

— Да уж, — кивнул Жилин. — Все было просто и ясно. Как в правильных книгах.

— Почему — «как»?

— Ну, да. Именно — в книгах. И жаль, что только в книгах.

Гусев полез в карман, вытащил «удочку» и протянул ее Жилину:

— Вот, возьми, Ваня. Тут все материалы, что я сегодня про тебя нашпионил. Своих не закладываю. Я как увидел в твоей записной книжке имена: Быков… Григорий Дауге… — чуть не обалдел на всю оставшуюся жизнь. Давай, действуй, мешать тебе не буду. Может, именно твоего последнего фрагмента для полноты картины и не хватало. А картинка называется «Черная негеометрическая фигура». То бишь полная амба. На, держи.

— Спрячь, Алексей, — не шелохнувшись, сказал Жилин. — Возвращайся в Москву и передай по назначению. Мне это не повредит, ей-богу. Со мной уже никому не справиться, это не бравада, а факт. Не сегодня-завтра вашим будет предложено присоединяться. Что-то типа договора о партнерстве, дружбе и взаимопомощи. Во веки веков. Упрутся твои боссы — им же хуже будет. Ты ведь видишь — я тут работаю без оглядки, хвостов не отслеживаю и не опасаюсь. Насчет тебя — это уже местные позаботились, я был не в курсе. Кстати, они там, в твоем номере, от неудобств не потеряют ли веру в гуманизм и вообще во всякие светлые идеалы?

— Не думаю. — Гусев убрал «удочку» в карман. — Нет у них такой веры. В отличие от нас.

Жилин посмотрел на Гусева печальными глазами, задумчиво потрогал свой короткий нос-картошку:

— Так ведь и у нас ее тоже нет. Уже нет.

Гусев промолчал и перевел взгляд на недопитую бутылку.

8

Дверь была самой обыкновенной, белой, с блестящей никелированной изогнутой ручкой. За ней вполне могли находиться кухня или туалет, ванная или спальня. Только стояла она прямо посреди просторной прихожей, немного наискосок к стене, ни на чем не держась, и ее можно было обойти как справа, так и слева. Или даже перелезть через нее, если встать на табуретку, потому что между ее верхней кромкой и потолком оставалось много места. Из дальней комнаты долетал сюда бодрый речитатив рассчитанной на дебилов телерекламы.

Гусев стоял перед Дверью и смотрел на нее. В прошлый раз она очень смахивала на покосившуюся дверь его деревенского жилья, той избы, где он провел детство и