Миша, — верю и так. Выбирать мне не приходится. Давай лечи.

— Вот правильно, товарищ, шанго! — обрадовался Ли-Фу, вынимая из свертка какие-то пакетики и баночки. — Твоя говори: давно змея кусай? Покажи ранка.

Миша с усилием приподнялся и откинул одеяло, обнажив опухшую тогу. Укушенная пятка была совсем багровая.

Дунган сердито щелкнул языком.

— Ай-ай, худо!.. Давно кусай!..

Миша нахмурился. Его обветренное лицо с острыми скулами и запавшими от болезни глазами приняло упрямое выражение.

— А ты не пугай, — оказал он сердито. — Давно… Ничего не давно! Три дня назад. Хотел обуться, а она в ичиге сидела. Вот и ужалила.

Дунган настороженно слушал.

— Его через портянка кусай? — спросил он недоверчиво.

— Ну да, через портянку!.. — Миша усмехнулся. — Что же она ждать будет, пока я портянку намотаю? Хорошо вот у Пушкина сказано: «Как черная лента вкруг ног обвилась…»

— О, Пушкин! Моя знай, моя читай Пушкина. -

Дунган заулыбался. — Его шибко большой люди, его… Ну, ладно, — прервал он себя, видя, что лоб Миши покрылся каплями пота. — Моя лекарства приготовляй.

Ли-Фу засучил широкие рукава кофты и, вынув из свертка круглую чашечку, стал растирать в ней белую мазь, прибавляя время от времени порошок то из одного кулечка, то из другого.

— Эй, хозяюшка, — позвал он Пелагею Семеновну, — твоя ходи сюда. Моя тебе покажи, как нога тереть надо, как трава заварить и молодой капитана поить…

Миша слышал эти олова уже в полузабытьи.

— Это был человек, — сказал он заплетающимся языком, но довольно явственно.

— Какой человека? — удивился дунган. — Тебе чего говори?

— Человек, — повторил Миша. — Человек положил змею в ичиг…

Больной хотел что-то добавить, но не смог. Лицо его еще больше побледнело, и он закрыл глаза.

3

А произошло это так.

Миша проснулся ночью от подозрительного шороха. Казалась, кто-то ползет по земле, затаив дыхание. Практикант, схватив двустволку, выскользнул из палатки. Костер потух, лишь слегка тлели угли. Над озером стоял туман.

Миша прислушался. И вдруг затрещали, зашумели кусты у самой палатки, будто кто-то быстро продирался сквозь них. Миша поднял двустволку. Ну, а если это медведь? Дробью его только раздразнишь. Пулей надо было зарядить ружье!

Миша бросился к костру, где сушились ичиги. Он хотел обуться и последовать за ночным пришельцем, чтобы узнать, кто это. Босиком в тайге, да еще ночью, и шага не ступишь. Ичиги почему-то валялись на земле, портянки тоже были не на месте. Кто-то скомкал их и засунул в голенище. Но Мише некогда было удивляться. Выдернув портянки, он стал поспешно натягивать ичиг на босу ногу.

Вдруг он почувствовал прикосновение чего-то скользкого и холодного, затем болезненный ожог. Он вскрикнул от неожиданности и сдернул ичиг. Гибкое тело выскользнуло оттуда и, извиваясь, упало на землю.

— Ах ты, гадина, ах ты, мразь! — воскликнул Миша и ударил змею прикладом дробовика.

— С кем ты тут воюешь? — спросил рабочий отряда Панкрат Саяпин, Мишин однолеток, рослый парень с широким, скуластым лицом. Он проснулся и вышел на шум.

— Да вот змея меня ужалила, гадюка, — пояснил Миша, уверенный в глубине души, что это безвредный уж. Мешкав, житель здешних мест, пожилой крестьянин, работавший в отряде померщиком, говорил ему, что ядовитые змеи здесь почти не водятся.

Пока Саяпин разжигал костер, Миша добивал змею, которая еще шевелилась, хотя у нее была раздроблена голова.

— Плохо твое дело, — сказал сочувственно Саяпин. — Надо начальника будить, пока не поздно.

— Пустяки! — ответил Миша небрежно. — Я сам приму меры. Никто ничего и не узнает. И ты не смей: никому говорить, а то рабочие будут бояться в лесу.

Весело запылали в костре сухие сосновые ветки, огонь взметнулся и осветил в(се вокруг.

— А ведь в самом деле гадюка, — сказал Панкрат, вглядываясь в серое длинное тело, украшенное на спине черной полосой.

У Миши похолодело на сердце. Он оглянулся на палатку, но решил выдержать характер и никого не будить.

— Слушай, Панкрат, — сказал Миша хрипловатым голосом: — возьми дробовик и обшарь вон те кусты, и дальше Пройди, в лес. Кто-то здесь ходил. А я тут приму меры. Да, смотри, не говори никому…

Саяпин удивленно посмотрел на товарища и скрылся в кустах.

Миша прочел много книг о путешествиях по дальним странам и знал, как сейчас действовать.

Промыв ранку, он сделал острым ножом крестообразный разрез на пятке. Пытался высосать кровь, но как ни изгибался, какие акробатические позы ни принимал, не смог дотянуться до разреза губами. Тогда юноша развязал вещевой мешок, достал щепотку пороха из своих охотничьих запасов, насыпал его горкой на укушенное место и поджег.

Превозмогая боль, он смазал пятку йодом и туго перевязал ее.

Когда вернулся Панкрат, Миша встретил его вопросом:

— Ну как?

— Никого нет.

— Плохо смотрел. Тс-с!.. Тише! — Миша погрозил Панкрату пальцем и прислушался. — Нет, показалось… А тогда ясно видел, как кто-то прыгнул в кусты. — Миша подошел к Панкрату вплотную и прошептал: — За нами следят, понимаешь? Но ты, смотри, никому не говори пока! — Миша показал на змею и добавил уже другим, просительным тоном: — Ты сними с нее шкуру, ладно?..

Спал Миша плохо: болела нога. Проснулся он чуть свет. В палатке уже надоедливо звенели комары. Миша подошел, прихрамывая, к костру, осмотрел со всех сторон убитую гадюку, сказал: «Ого-го!» — и оттащил ее в траву. Затем занялся осмотром кустов.

Густые заросли шиповника были помяты и поломаны в одном месте. Кто же это был? Никаких следов обнаружить не удалось. Все же, дрожа от холода, практикант долго ползал на коленях, обследуя каждую ветку, каждый сантиметр земли, но не нашел ничего, что объяснило бы ночное происшествие.

Зато, внимательно осмотрев обувь, Миша обнаружил, что ночью по ошибке пытался надеть ичиги Кандаурова.

Миша решил, что человек, посадивший змею в ичиг и плотно прикрывший ее портянкой, чтобы гадюка не выползла раньше времени, покушался на жизнь землемера. Раздумывая над случившимся, Миша вернулся в палатку. Там все еще спали, кроме кашевара Фомы, который лениво скреб обеими руками волосатую грудь и зевал во весь рот.

Миша лег на свое место. «Что же это такое? — думал он. — Кто и зачем это сделал?» Нога одеревенела и плохо повиновалась. Понимая, что больше не уснет, Миша принялся энергично растирать ее, хотя каждое движение причиняло сильную боль.

Это, конечно, было неразумно — скрывать свою болезнь, но Миша не любил жаловаться. Его огорчали обычно не