истребителей. Андрей бросился на ведущего «месса», бьет по нему с тридцати метров, но он не падает, не загорается, уходит невредимым в облака. Фадеев медленно разворачивается со снижением вправо и уходит вниз в разрыв облаков. Андрей отбивается от насевшего на него противника, теряет Фадеева из виду, потом кидается ему вслед под облака...

— На земле увидел взрыв восточнее Крымской. Предположительно самолет, — заканчивает Труд.

— Почему же не предупредил меня? — спрашивает Покрышкин. — Мы же рядом были.

— Ему ничем уже нельзя было помочь.

Больше htiKfo fin О чем rte спрашивает, никто не упрё-кает. Ведущий и ведомый порознь против внезапной атаки двенадцати — тут все ясно. Но ответ Андрея... Вокруг суровые, осуждающие лица, и Андрей чувствует: товарищи в чем-то ему не доверяют. Губы его невнятно, торопливо шепчут...

— Я... сам еле отбился...

— Не верю, чтобы такого человека не стало, — обращается к собравшимся замполит Погребной. — Его невозможно представить мертвым. Но если... если бы он увидел наши похоронные мины, он высмеял бы нас. Он говорил мне: «Я никогда не умру. Мы и мертвые будем жить в той мере, сколько успели сделать для общей победы». Так не вешайте же носы. Он наверняка жив и скоро даст о себе знать. А если... то все лучшее, что было в нем, сохраним в себе. Он коммунист и дрался с фашистскими выродками со злостью тигра, сражался за торжество великих идей коммунизма и будет продолжать бороться вместе с нами, в нас самих. Мы все вместе заменим его в наших рядах.

К вечеру прилетел на У-2 с передовой, со станции наведения командир дивизии полковник Дзусов. Ознакомившись с боевым донесением старшего лейтенанта Труда, сказал:

— Потерять Фадеева — уму непостижимо. Немцы давно за ним охотятся... В гибель Фадеева я не верю. А то, что Труд сказал после пережитого, не подумавши, вернее, не вникая в смысл сказанного им... Придет в себя, сам поймет и никогда больше, сколько жить будет, не повторит... и подчиненных своих научит.

Дзусов — рослый, ладно сложенный осетин — подошел к развешанной во всю стену карте.

— Вот здесь, между Крымской и Абннской. Я сам видел. После первой атаки Фадеев не был сбит, как показалось Труду. Самого же Труда немцы отогнали далеко в сторону, можно было подумать, что он удирает от них. Но он не удирал, а пытался оторваться от наседавшего на него «месса», это ему не удалось, и он продолжал бой, а в это время Фадеев дрался с необыкновенной виртуозностью, двух немцев сбил, но из облака выскочили два «фокке-вульфа» и нанесли ему неожиданный удар, после чего Фадеев вышел из боя и передал: «Я — «Борода», И?

иду домой...» Немцы преследовали его четверкой, но не нападали. Я проводил Фадеева до самой земли и хорошо видел в бинокль столб пыли там, где он предположительно сел. Обидней всего, что помочь ему в момент боя я ничем не мог. Покрышкин и Речкалов были связаны боем с бомбардировщиками, потом с темн же истребителями, с которыми дрался Фадеев... Посылал на место приземления полуторку. Не нашли... Там всюду кустарник, болота, плавни, на каждом шагу мины. Если до завтра не объявится, посылайте на розыск...

В кабинет командира полка пришли молодые летчики и заявили:

— Фадеев не мог погибнуть. А пока его нет и до самой победы, мы будем драться с врагом так, как умел это делать наш командир Вадим Иванович.

Тихо опустился на станицу майский вечер. Разбросал крупные звезды по черному небу. А под ними вдоль сквера шел по пыльной улице замполит полка, шел к жене Вадима, чтобы солгать на первый раз: сел, мол, Вадим на вынужденную, завтра прибудет. Собственно, почему соврать? Он и сам в это верил. А хлопцы — молодцы, хорошая молодежи у пас. Они все готовы заменить любимца полка... И не зря существует в народе мудрая поговорка: «Горы надают, долы встают»...

ТЕЧЕТ РЕКА ВОЛГА

Ох как тяжело было вылетать в следующее утро на задание. В автобусе ехали, будто с похорон возвращались, будто и нет никого на сиденьях, так окунулся каждый в свои невеселые думы, и кажется, вот раздастся могучий голос Фадеева, встряхнет друзей-товарищен хорошей песней или смешной историей из своего житья-бытья, а его не было, и ехали, не проронив ни слова, до самых стоянок. У каждого злости на врага — занимать не надо, у каждого смелости — на десятерых хватит, а на душе скребут, черт возьми, проклятые кошки. Но стоило дойти до линии фронта, попасть в карусель воздушного боя, увидеть перед собой самолеты с черными крестами и зловещей свастикой, как все подчинялось

одной-единственной мысли, одному.лишь стремлению — уничтожить врага, и гвардейцы дрались, как никогда до этого не дрались, — чувствовали незримую помощь Фалеева.

7 мая в полк пришел приказ о присвоении Фадееву Вадиму Ивановичу воинского звания «гвардии капитан». Поиски ничего утешительного не дали. Гибель знаменитого аса повергла некоторых летчиков в уныние, а у более слабых появилось неверие в своп силы. И секретарь партбюро собрал 8 мая полковое партийное собрание. Никто, разумеется, не говорил о гибели коммуниста Фадеева. Говорили о насущных задачах, об итогах боевой работы за месяц, о традициях полка, об изучении тактики врага, о совершенствовании боевого мастерства, о необходимости лучше учить молодых летчиков... И Фадеев упоминался в выступлениях как равный среди равных, как живой среди живых.

— За последний месяц наш полк добился значительных успехов в ожесточенных боях с немецкой авиацией,— говорил замполит Погребной. — Имена наших лучших истребителей, советских асов Покрышкина, Крюкова, Фадеева, Речкалова и других широко известны всему фронту...

А далее он повел разговор о моральном и боевом духе гвардейца, о долге коммуниста удержать завоеванное господство в небе Кубани не любой ценой, а высоким мастерством ведения воздушного боя, сознанием своего превосходства над фашистскими выродками, своей высокой освободительной миссии...

И люди ожили, снова обрели дар речи, посветлели их лица.

Вскоре прибыл из госпиталя Аркадий Федоров, принял эскадрилью. Людмилу он увидел в летной столовой — ее устроили работать заведующей. Похудела, в глазах — отчаяние и надежда.

— Ночи не сплю, Аркаша, все о нем думаю, — сказала она. — Собака где залает, калитка скрипнет, и я вскакиваю, сердце сжимается—он... Жду. Готова сколько угодно ждать — год, два, десять, лишь бы вернулся он...

Как-то Людмила увидела на улице сухонькую старушку. Смотрит она, как в скверике у братской могилы 120 павших за власть Советов в 1918 году копают яму, и кончиком рябенького платка глаза промокает.

— Кого хоронить будут,